В. И. Немирович-Данченко, "По горам и озёрам северного поморья", 1877 г.

[513]

По всему Кольскому полуострову, куда ни сунешься, везде слышишь шум речных порогов и грохот водопадов. Немудрено, что, оставаясь невольным пустынником на Кицкой станции, я с утра до ночи должен был внимать рокоту воды, разбивавшейся о громадные валуны, которые, несколько выше впадения р. Кицы в Колу, заваливают все течение этих рек.

Один, один и все один. Не хватало терпения, скука давила немилосердная. Ни книги, ни газеты старой под руками.

Лесная глушь крутом. Тихое, тоскливое чувство одиночества закрадывается в душу. Порою и сладко, и больно. Память рисует светлые картины прошлого; мечта далеко уносится из этого пустынного края, от этих скалистых берегов, – в иную страну, под иное, теплое и безоблачное небо, на берега теплого южного моря. И чудятся кипарисы, величаво вздымающиеся над лаврами, густое благоухание олеандров словно доносится по ветру, грандиозные скалы Ай-Петри, кажется, еще мелькают в глазах, над вечно мятежной пучиной... Опомнишься – и некуда от тоски уйти. Буревал загромоздил лесную тропинку, белый мох застлал промежутки между деревьями... А серые, безобразные комья туч ползут и ползут по небу без конца, без края. Нигде нет отзыва мысли о прошлом. Эти леса не хранят ни одного памятника старины, ни одного урочища, при виде которого забилось бы сердце и вспыхнули горделивые воспоминания. Живешь всецело личною жизнью, отдаешься обаянию этого пустынного уединения – и опять, под шум порогов, закрываешь глаза и уносишься далеко, далеко! Иногда, очнувшись, сам не знаешь, где витала мысль твоя, с какими милыми и дорогими людьми ты был минуту тому назад, какие знакомые, любимые лица улыбались тебе грустно и кротко!.. И опять лесная глушь, и вновь шум реки в порогах!.. До боли!..

Уйдешь в сторону – все одно и то же: возвышенности, поросшие желтоватою, сухою травой, заваленные камнями, с серебристыми лишайными пятнами на каждом; между валунами треплются жидкие березки; вдали мерещатся горы, на них из ягелевой поросли непосильно вырываются чахлые стрелки елей!..

[514] На третий день утром моему одиночеству пришел конец. Меня посетили… бараны!

Вышли из чащи, медленно приблизились и удивленно уставились на меня. Уставились и ни с места. Я сижу на камне – а они кругом. Один совершенно напоминал моего знакомого немецкого профессора. То же глубокомыслие в лице, в бараньих глазах та же бесконечная тупость... Пошел я к ним – отходят. Вернулся назад, опять подходят и смотрят... Впрочем, и им я рад быль. Между нами установились, таким образом, совершенно дружественные отношения. Они улеглись кругом и все головами ко мне. Жаль, не было художника – прекрасный материал для картины: “Орфей, усыпляющий диких зверей”. Дивился я только беспечности лопарей, оставляющих баранов без надзора. Недаром и волки режут их стада. Уже в полдень пошел я в лес. Так целиною пустился. И не раскаивался. Таких громадных скал, какие я здесь встретил, нигде не увидишь. Они точно отполированы каким-нибудь гигантом. Ни одной трещины – формы правильны, хоть сейчас ставь на них бронзовые фигуры. Пьедесталы хоть куда, только слишком крупны. В версте от станции – я слышал какой-то шорох. Точно шаг и– уж не медведь ли думаю, и благоразумно отступаю в темную чащу елей, которые, как нарочно, сбились на этот случай. Шорох слышнее – именно шаги! И вдруг, вместо ожидаемого генерала Таптыгина, из-за дерев показался лопарь. Он что-то мурлыкал про себя и беспечно шел прямо по направлению к станции. Когда он поравнялся со мной, я разом вышел из засады. Ручаюсь, что если бы ему попался навстречу медведь или волк, он был бы менее поражен. Несчастный даже присел от испуга. Присел и оглядывает меня, совершенно ополоумевши. По глазам видно, что и мысль в нем застыла, и боится он... Оно и понятно, представьте себе встречу. Полудикарь, может быть, никогда не видавший европейца, исключая поморов и русских купцов которые, приезжая к нему зимою, щеголяют в таких же, как и он, оленьих мехах, сталкивается в глуши лапландского чернолесья, с неведомым существом, в поярковой шляпе, каком-то невиданном пальто и, сверх того, в пенсне, нередко ставившем в тупик и более бойких лопарей.

Я пошел к нему – он, сидя на корточках, пятится от меня и руки вперед протягивает. Я расхохотался – вижу, немного в себя приходит, на ноги встал...

– Ты... крещеный?..

Я перекрестился. Лопарь облегченно вздохнул, но держался все-таки в стороне.

– А чего же ты здесь?..

[515] – Да вот, на станции засел. Гребцов нет.

Лопарь окончательно пришел в себя и протянул руку. Это приветствие распространено по всей тундре.

– Ну, слава Богу. А я думал, не чудь ли какая, либо швед!

Я расспросил: оказалось, что швед и чудь в его глазах почти равнозначащи. Чудь в землю от русских ушла, а швед, пугая лопарей, из земли выходить, “Кто их разберет, эту нечисть!..”

– А ты куда?

– Да своих баранов ищу. Отбились. Недалечко тут промышляю на реке “Бабий Хвосте”.

Я расхохотался невольно. Номенклатура здесь вообще очень игрива; например, одно небольшое озеро называется так, что, пожалуй, и в Академическом Словари не найдешь такого словечка; другое известно под именем “Чортова брюха”. Есть “Рука шестипалая” есть “Моховая поганка” и т. п.

– Соскучал, поди, да надоть скоро быть гребцам. Они повезли тоже одного купца. Не вернулись еще, верно.

Мы с ним вышли на берег. Кола-река здесь необыкновенно красива. Она вся в извилинах и плесах, между пушистыми зелеными берегами, мысками и косами мягко врезывающимися в ее покойное зеркало. И берега-то – пологие, ласкающие взгляд склоны холмов. Подножие их – подушки зеленых пожней, нога уходит глубоко в эту растительную массу. Что это за здоровое и сочное место для скота...

– Не слыхать ли чего о хлебе, не дешевле ли стал? Ноне с нас Кола по четыре копейки за фунт берет, а за пуд, ежели гуртом берешь – полтора рубля! Голодуем.

– Прежде же лопари без хлеба жили.

– Ино время было. Тогда мы не лопарями, а лопью звались, стада у нас оленные были без числа. У кого тысячи голов – бедняк. Были такие, что сотни тысяч голов насчитывали!.. В те поры и хлеба не нужно было. Зарезал оленя – на неделю и есть чем жить, а приплоду в неделю может десятка два!.. Вот и считай. Тогда ты приехал ко мне в гости, сейчас одного оленя зарезал тебе, а другим тебе кланяюсь, прими, не обидь, живьем! Вот оно время какое было! Ну, а нонче все пограблено, пропито, да выбито! Ино волк, ино русак съел и стали мы голые да нужные¹. Послушай, как старики рассказывают. Всего было вдоволь. Лисицы кишмя кишели; бобры по рекам хозяйство свое ставили. А ноне бобра и не увидишь – весь ушел! Бывало норвежанин или квен приедет к нам – в ноги кла[516]няется: продай меха. А ноне мы сами носим ровдуги в Колу к купцам и Христа ради накланяешься еще – возьми, только не погуби. Погляди. Ноне со всех сторон нас русь оцепила. С низу Кандалакша давит, с верху Кола села, а по бокам колонист норвежанин душу у тебя рвет! Не стало нам простора, одно теперь – молиться, авось, на том свете полегчает!..

С реки послышались голоса... Смотрим – черною точкою на противоположном конце плеса лодка надвигается.

Лопарь прищурился. Глаза точно в щели ушли.

– Трое... Гребцы и есть. Вон Ванька Мошнин да Большеголовый с ним, сообщил он мне.

А я и лодку-то едва различал!

– Ну, теперь, садись да поезжай!.. А я своих баранов прихвачу со станции.

Следующая станция – Массельга. До нее приходилось сделать: две версты р. Колой, 5 верст пешком (тайболой), потом опять 5 верст р. Колой, 5 верст Мурд-озером, 4 1/2 версты вновь Колой; отсюда тайболой 3 версты до Пул-озера; 10 верст Пул-озером, 4 версты тайболой и наконец, Коло-озером 10 верст! И того 16 1/2 верст пешком и 36 верст на лодках. Коло-озеро самое большое из этих. Здесь берет свое начало р. Кола.

Гребцы отдыхали недолго. Они ночевали верстах в пяти от станции и потому не чувствовали себя утомленными.

Мы отчалили отсюда, проплыли два плеса, обогнули остров Пудас, зеленеющее берега которого надолго остались в моей памяти, и, миновав много других, покрытых пожнями, островков, заслышали впереди рев порога.

– Слышишь – кушт! Яро бежит вода в этом куште!.. Грудью валить.

Кушт по лопски – порог.

На берегу попалась, на всем этом пространстве, только одна вежа.

– Тут и привернуть к берегу надо – путь пойдет тайболой... Лодка, глухо шурша по прибрежному песку, тихо врезалась в мягкую отмель. Мы вышли и бодро поднялись на первый холм.

– Тут по всей реке рыбы самая малость ловится. Семга да сиги. Ноне наша лопь зачала ночью с огнем ловить. Русский один научил, да что – все добычи нет. Только кормыхаются, а наживы никакой!..

Весь пешеходный путь наш шел по холмам и низинам, заросшим белым ягелем. Ягель впереди и позади. Ягель направо и налево; деревья в ягеле, озера окаймлены им же. И чудно хороши кажутся эти голубые воды в белой рамке моховых далей! Ягель [517] здесь завоевал все. Он заглушил понизи, похоронил под собою тонкие проталины, затянул омуты. Он же взобрался по откосам на вершины холмов, обогнул каждый камень, где на утесе оказалась хоть горсточка торфа или земли, забрался на нее. Медленно отступает перед ним и гнет в нем темное лесное царство, а он беспощадно забивается в самую глубь его, огибает каждую елку, высасывает из-под нее все творчесткие соки этой скудной почвы, пока река или озеро, не полагают пределов его сокрушительному владычеству. Странное впечатление производил этот пейзаж, сплошь покрытый бланжевым ковром. Другого и цвета не было!.. Раз только вдали смутно мелькнули два оленя, пасшиеся здесь...

– Дикие? спрашиваю у гребцов.

– Они самые. Хорошо бы выследить, да, вишь, ружья нить с нами... А без него куда пойдешь...

Наконец, мы вышли на крутой уступ, под которым опять серебряной чешуей своей сверкнула р. Кола. Вышли – и я невольно остановился, чтоб полюбоваться на поразительно красивые дали...

Далеко, далеко, стройно и величаво вздымался хребет высоких гор, видных отсюда во всей своей цельности. Профили крутых вершин симметрично все высились и высились, пока не дошли до громадного конуса, пропадавшего в небе, и потом также симметрично стали опускаться на запад. Их очертания на сером фоне неба еще туманны; серо-голубые, точно тучи, они едва-едва оттеняют выступы и извивы своих грузных масс... На вершинах, словно белая грива, клубится мгла...

– Что это за горы?

– Оленья тундра... Высокие. Доверху мы и не доходим! Сплошь ягелем поросли!

Здесь тундрой называют не болото, не топь, как в Сибири и в восточной половине Архангельской губернии, а просто место, поросшее ягелем. Таким образом, целые громадные хребты перекрещены в Чуну-тундру, Оленью-тундру, Монче-тундру.

К несчастию, все это время стояла мрачная, сирая погода. В ясное время вид этих мест должен быть еще красивее. Берега Колы тут сплошь заросли травой. Трава заполонила и воду. Из чащи слышится стрекот молодых утиных выводков. В недосягаемой высоте, широко раскинув крылья, словно повис орел-рыболов и неподвижно всматривается он в сочную понизь, раскинув крылья, далеко под ним на необозримые дали!.. Охотнику тут – раздолье!.. От души могу посоветовать праздношатающимся и истребителям мирных куропаток и бекасов в окрестностях Петер[518]бурга сунуться сюда. То-то раздолье будет нм! Дичь непуганая, природа невиданная, воздух целительный!..

– Ты не слыхал ли о податях чего?

– А что? удивился я.

– Так думали, знаешь. Больно много на нас наложил ноне. По 3 р. 90 к. с души сходит, да еще обманывают часто, по два раза платить приходится, бывает и по три. Возьмут подать, дадут, вместо квитанции, пустую бумажку и опять подавай деньги! Прежде мы по 1 р. 90 платили!.. Мы теперь в гребцы пошли из-за одной подати. Содержатель почты взял с казны чуть не тысячи, а нам платить 380 р. в год на десять человек. У меня за семь душ подать входить. 26 р. 20 к. плачу в год, всего от хозяина и останется 10 р. А кормись, одевайся на свой счет. До этого хозяину дела нет.

– Да еще и хлеба ноне не добудешь дешевле полуторых рублей за пуд!

– Да, ведь, есть же у вас казенный магазин?

– Есть, как не быть. Только старшина наш Жеребцов выдает из него хлеб богатым лопарям. Нам же ему поклониться нечем, ну – и голодуем. Летом еще рыбкой питаемся, а зима придет, – диво только, чем держимся! Господь невидимо питает. Чего уж не переедим тогда. Рыбьим костям и то рады. Посолили бы рыбы с лета – соль ноне 58 к. пуд! А где денег взять? Случается, зимой солим, да запах тогда от рыбы... И узнать нельзя, прогниет насквозь... Словно каша станет. Куропаток ловим. Они у нас и в пост за летучую рыбу сходят.

– По всей земле лопской так-то. Быль я на Туломе – тоже жалуются.

– Как не жаловаться! Окрутили со всех сторон. Точно лису из норы выкуривают. Сунется в одну сторону – огнем палит, в другую пойдет – охотник с ружьем! Может, деткам лучше будет.,. У нас ноне завелись, что и грамоте малкуют! Слава-те Господи! Хоть бумагу нужную прочтут... в Массельге два таких младенца уж есть!

И здесь та же самая готовность с радостию встретить школу, и тут жажда грамотности и наивная вера в нее.

– Хорошо, коли бы нам училишу начальство отвело! Мы бы не поскупились на учителя. Денег дать не мочно, нет их, ну, а рыбы, оленев, ровдуг – сколько хошь. У себя бы урвали, а ему дали бы!

– Чего ж вы не просите?

– Посреднику малкали. Да что! Совсем дело неспособное.

[519] – Не принял?

– Дураки вы, говорит, на что нам грамота!..

Мы недолго плыли по плесам реки Колы, скоро вдали блеснули покойные воды Мурд-озера. Обставленное слева горами, справа оно окаймлено веселым березовым леском. Впереди стоить величавая Оленья тундра. Иззубренные вершины ее точно висят над озером, кажется, что между ними и его поверхностью струится еще полоса воздуха. Вода стоить, как в чашке. Выводки кривцов и порхалиц плавают по всем направлениям. Их тут миллионы! Тем не менее, пейзаж мрачен и дик. Красивее всего вид на Мурд-озеро с середины. Тут дали расширяются во все стороны. Чувствуешь свежий простор, груди дышится вольные и лучше, даже серые тоны неба кажутся к лицу этому озеру!.. А от Оленьей тундры трудно глаз отвести – так она хороша здесь и величава... И притом дичь, безлюдье... Вы чувствуете, что одиночество не давит вас на этой шири, оно только на более торжественный лад настраивает вашу мысль и заставляет глубже вчитываться в открытую перед вами книгу природы. И какие чудные страницы находите вы в ней, какие поэтические и музыкальные строфы в этой поэме, каждая строка которой бьется как пульс, являя могущество вдохновившей ее творческой силы!..

Сквозь тучи, заря едва зарумянила вершины Оленьей тундры... А там озеро закурилось, точно от него пар пошел по всему простору. Пар поднимался все выше и выше, сначала окутал берега, а потом повис серой завесой, сквозь которую и гор не стало видно... Все пропало... В серой мгле только и показывались утки, проплывавшие мимо, да слышалось, как весла бороздили воду. Лодка круто привернула к берегу, где курилась бедная вежа и сохли развешенные на палтухах снасти.

– Лопка одна тут живет.

– А хозяина нет?

– Она вдова. Теперь одна промышляет здесь. У нее две дочери– те в других местах. На три вежи хозяйство разбили.

– Так и живут поодиночке, и нескучно?

– Чего же скучать – работать надо. Каждая в своем месте кормится. Богатая. Сколько жениховались к ней, да нет, вишь, ее согласия.

– Не стара, верно?

– Нет, не стара. Лет шестидесяти будет, не больше.

Я расхохотался. Оказалось, впрочем, что лопари очень нетребовательны. Часто юноша, лет шестнадцати, здесь женится на перестарке лет пятидесяти, а шестидесятилетний хозяин берет себе [520] молоденькую девочку в жены. И ничего! живут себе. Прекрасных Елен нет между ними, и Менелаи не имеют случая раскаиваться в наложении на главу их брачного венца. Оффенбах тут умер бы с досады. Для его опереток Лапландия не дала бы никакой канвы. Измены, волокитства, разные томления амурного свойства – здесь неизвестны. Как то я спрашивал:

– Неужели парни не ухаживают за давками?

– Нет. Разве какая-нибудь кабацкая теребень, ну так мы разом ограничим...

К тому же и матери строго глядят за дочерьми. Соблазнителя заставляюсь жениться на девушке, обесчещенной им, не только ее, но и его родные. Часто случается, что отец и мать выгоняют его из дому, если в таком случае он откажется от сладостных уз Гименея!

Итак, на ночлег приходилось пристать к этой веже. Мы были на середине Мурд-озера. Кругом во тьму уходили окрестный горы, и только Оленья тундра выделялась даже во мраке, словно черная туча, нависшая над темною сталью тускло блиставшей воды... Не успели мы подплыть к берегу, как все небо обложило тучами, Даже туча Оленьей тундры слилась с остальными. Вода почернела, и лодка плыла точно в чернилах...

– Гляди в оба теперь! крикнул веселыцик лопарю, сидевшему у руля.

– Чего тут увидишь. На Божье произволение!.. Ишь обложник какой! Страсть!..

– А ты все-таки зоркай²! Тут у берега корги есть.

– Поправей возьму, к “Девкиной пахте” ближе, там место чистое...

А тут еще какая-то влажная пыль заморосила в воздухе.. Лодка повернула круто направо, несколько времени шла параллельно с берегом и только у “Девкиной пахты” – большого утеса, едва выделявшегося из тьмы – приняла направление к едва меледившейся в отдалении веже... Скоро киль нашего карбаса зашуршал по мягкому песчаному дну; сажени две еще мы подвигались вперед, упираясь веслами в него и, наконец, нос челнока словно защемило в береговой насыпи...

– Ну, с Богом!

Весельщик заорал. В ответ тявкнули собаки. Где-то словно заскрипела дверь.

– Здравствуй, мать!

[521] – А, богоданные!

Еще “не старая”, шестидесятилетняя лапландская вдовица подошла к нам, как-то ковыляя в сторону, точно что-то зачерпывая левой ногой.

– Поди, рыбки потребуется?

– Да и костер надо бы.

– Поленьев у меня сколько хошь сухих.

И гребцы заболтали с нею по своему.

Не стану описывать этого ночлега. Во всем только и была одна особенность: способ приготовления сигов по-лапландски. Выпотрошив рыбу как-то снизу, не взрезая ей всего живота, почтенная матрона вдела в нее тонкую березовую палочку, нижний конец которой она воткнула в землю у костра. Рыба обжаривалась с боков, причем лопка постоянно вертела палочку во все стороны и как-то ухитрялась не упустить вниз ни одной капли жира и сока. В результате получилась превосходно сжаренная рыба, в собственном соку. Ее подали мне на чистом куске бересты, играющей здесь род блюд и тарелок. Кожа рыбы отделялась сама собою и трудно было найти что-либо лучше этого жирного и сочного мяса! К сожалению, ни у меня, ни у лопки не было соли. В этот раз еще ничего, но впоследствии, около недели я провел без этой необходимой приправы и дошел до того, что при одном виде рыбы меня почти тошнило. Нужно прибавить, что хлеба также не было и у лопарей. В Коле я не запасся им. Приходилось существовать только одною пресною рыбой!..

Эту ночь я провел, как и все последующие, под дождем. Ничего, спалось отлично и, во всяком случае, меня не манило в теплую и сухую вежу, где в одну кучу свалялись и люди, и собаки, где целыми клубами ходил удушливый пар от дыханья и пахло березовыми вениками, которыми обыкновенно устилают лопари свое неприхотливое жилье...

Среди ночи я проснулся и невольно вздрогнул.

Где-то вблизи плакал ребенок, всхлипывая и разражаясь, словно больным, надорванным рыданьем. Иногда плач прерывался стонами. “Не заблудилась ли какая-нибудь лопарка в чернолесье!” Я встал и разбудил спавших. Прислушивались долго, наконец переглянулись, посмотрели на меня, почесались, зевнули вверх и пошли себе спать в вежу.

– Что же вы, братцы, ведь человек, может, пропадает в лесу! Нужно помочь.

– Ложись, спи... Сова это, наша, бунтует... Теперь, поди, на промысел вышла. За малыми порхалицами, да кривцами охотничает.

[522] Оказалось, что стонала и плакала полярная сова. Она меня с час мучила. На нервы действовало это рыданье. Точно кто-нибудь рядом надрывается во всю мочь своего наболевшего и истерзавшегося сердца. Прежде я только читал об этом, но теперь ясно понял отвратительное влияние этой ночной хищницы на одиноких странников, заночевавших в северном лесу. Мне еще в Архангельске рассказывали поморы, что охотники слышат в такой чаще по ночам, как бедные матери, потерявшие детей, бегают, ищут их посреди соснового бора. В Кемском уезде существуете даже определенная легенда на это. У одной сорочанки родилось сразу трое ребят, и все вышли здоровые, но через две недели почему-то разом умерли, в один час, вместе, как и родились. Окрестить их мать не успела и, следовательно, на том свете ей нельзя будет встретиться с ними. Так и случилось. Мать горевала, горевала, да и бросилась с одной пахты в глубь Белого моря. Вот она-то по ночам и бегает, разыскивая между “лесными младенцами” трех некрещеных сыновей, она-то и плачет, и стонет, и в грудь себя бьет, оставляя клочки волос на всех кустах, подвертывающихся ей по дороге. Сучья хлещут ей в лицо, рвут ее тело, она все оступается, падает, и так до зари. Как засветит Божий день, мать опять уходит в море, до следующей ночи...

– А случалось ли видеть кому-нибудь ее?

– Бывало это дело. Только ей на то предел положен. Как ежели кто ее увидит, так она до утра в березу уходит. Потому пугать хрещеную душу ей заказано. Один наш промышленник заночевал в лесу. Только середь ночи просыпается, слышит, кто плачет да убивается около. Малый был неробкий, пошел на голос и видит, как раз в чаще, куда месяц светит, стоит баба, вся белая и ревмя реветь... Ну он издали перекрестил ее и молитву про себя сотворил, да и пошел прямо на оборотня. Что же бы вы думали, братцы-светы? Ведь молитва помогла; подходить парень, а, заместо бабы морской – перед ним береза белая...

Наконец, лежать не в мочь стало. Дождь уже не моросил, а пошел как следует, во всю мочь. Я разбудил лопаря, и вместе с ним мы вытащили на берег и опрокинули килем вверх лодку. Примостившись под нею кое-как, я проспал до тех пор, пока, в свою очередь, сам не был разбужен поморами.

– Вставай, надо еще много до утра пройти... Дорога дальняя, тяжелая.

Сели в лодку, проплыли во тьме еще несколько времени и уже в виду “вижнего порога” реки Колы, куда мы попали из Мурд-озера, вышли на берег...

[523] – Тут один чиновник шел – смех! вспомнил лопарь-проводник.

– А что?

– Дело такое... Толст он уж очень. Как на эту тайболу вышли, прошел он версты две и лег животом вниз. Убейте меня, говорит, голубчики, потому я дальше идти не могу! Уж мы его и так и сяк, и смешками шпыняли, и так его, словно дитя малое, ублажали – нет. “Не могу – нет моей моченьки!” Ну, мы пожалили его – на руках понесли.

Дорога нам, действительно, предстояла ужасная. Тайбола – камень на камне. Три версты этих – больше тридцати верст показались. Мы делали их ровно шесть часов. Всюду неизбежный ягель. Тропинка, где она есть, огибает каждый камешек, где ее нет – там надо взбираться на скалы, сползать с них, иногда висеть над провалом, в другой раз – карабкаться на почти отвесный скат. На каждом шагу горные ручьи. В некоторых местах они пересекли дорогу и очень кстати. Затомишься так, что глоток этой чистой, студеной воды – блаженство. Лопари припадали поминутно. Я, весь мокрый от пота, тоже принялся пить.

– Теперь бегом беги! посоветовали мне они.

– А что?

– Такую горловицу схватишь! Вода – лед. Один промышленник не свычный шол; тот через два дня и помер от ручьев этих. Нам только ничего. Потому мы привыкши.

А путь все труднее и труднее. Спускаешься, например, с вышины по узкой тропинке, перед тобою безграничная панорама лесных вершин и озер внизу. Засмотришься, а тут под ногу подвернется предательски протянувшийся узловатый корень дерева, и летишь стремглав, встречая грудью, спиной, головой и плечами острые выступы камня, гребни гранитной породы, массы затверделого бурелома. Наконец подымешься, разбитый, чтобы вновь ползти вверх, на головокружительную высоту. После этих трех, а в сущности десяти верст, мучительной тайболы, развертывается, наконец, Пул-озеро, названное так еще ушкуйниками, потому что форма его напоминает старинную монету пулу. Это – правильный, словно геометрически очерченный овал. Впереди, во все время плавания по нем, видна “Оленья тундра”, только уже не та, которая окаймляет южную часть Мурд-озера, а вторая, носящая то же название, по обилию на ней диких оленей. Она также величава и высока, только еще мрачней, от сплошь поросшего на ней ягеля. Оленья тундра – первая еще хоть местами, пятнами зеленеет, там хоть в логах и ущельях растет береза, ольха и сосна; тут же только [524] ягель. Словно хребет этот весь засыпан нетающим снегом. За то самое Пул-озеро со всех сторон обступил дремучий лес, где мешаются в густой чаще ель, сосна и береза.

– Тут прежде вежа стояла, махнул вниз лопарь. – Один жонка жиль. Теперь замуж вышел.

– Как, летом? Ведь теперь нет у вас поди и попа?

– Нет. Поп повенчает потом. Да и то, сказывают, по закону нельзя. Мужу 65, а жонке 63 года.

– И часто у вас такие женятся?

– Отчего не жениться. Хозяйка нужна. Сам пойдет на охоту – кто за тупой присмотрит? Большак отлучится оленя ловить, рыбу ловить – кто ему все обладит и выть приготовит?.. Нельзя без жены.

– Да разве у вас случается, что 65-ти-летние большаки на охоту ходят?

– Отчего – нет.

Я кстати припомнил, не помню уже чье, указание на то, что лопари редко переживают пятидесятилетний возраст. Потом мне случалось встречать людей, еще свежих и бодрых, восьмидесяти лет. Верь очевидцам!

– На этой Оленьей горе чудовище живет.

– Какое? заинтересовался я.

– Кеенгланд...

– Огромнеющая птица, пояснил другой. – Оленя ест; может медведя одной лапой захватить и унести вверх...

– Зато ноне дикого оленя на этих местах не стало. Все оленьи тундры оскудели им. Там теперь домашний, кормленый олень пасется. Дикого тут в диковину не найти. А прежде было бессчетно. Каждый охотник по 100, по 150 в год бил.

Проплыли мы по Пул-озеру; за ним узкий проток – и опять новое Пул-озеро, точно такой же красивой формы.

– Тут их нисколько пул! Точно на заказ такие деланы. Разве что одно меньше, другое больше, за то все круглые, да тихие такие. Рай – места!

Опять скверная тайбола на четыре версты и затем Коло-озеро. Лесистые, пологие берега, за ними смутно намеченные, едва всколышенные пространства, а в самой дали марево нескольких оленьих тундр, словно какой пар стал и застыл там в неизменяющуюся форму и синеет под солнцем теплого дня. Тучи, проходя мимо, задевают их...

Ветер поднялся противный и разом, без всякого перехода, по [526] неподвижному дотоле зеркалу вод, прокатились громадные, почти морские волны, только круче и шибче, чем в море.

– Эко втора³!

– А что? Волнение только.

– Погоди, что еще будет!..

Действительно, волны становились выше, круче и шибче. Правильные сначала гряды их – стали извиваться, разбиваться, перепутываться. Наконец, волнение стало таким, как вода в котле, круто-кипящая на сильном огне. На каждом шагу вспухало озеро, чтобы сейчас же, на месте этого вспененного холма, образовалась бездна. Эти холмы встречались, сталкивались, вершины их разбивались и целые масса брызг взлетала кверху! Белые барашки зазмеились на гребнях этого неправильного волнения. Лодку не качало, а как-то подбрасывало, шатало. Она, словно живая, вздрагивала, киль трещал. Наконец, нас начало захлестывать. Несколько раз мы черпнули воду бортами... Два или три гребня прокатилось через...

– Нужно править к берегу, по ветру, что Бог даст.

Я согласился. Рулевой переменил курс судна, как он называл наш карбас. Но и от этого не было легче. Сзади набежала волна, лизнула корму и перекатилась в лодку гребнем своим. Потом другая сбоку – тоже. Едва удавалось, сначала, выливать воду берестяным туисом (род бурака), но, к несчастию, внизу послышался треск, и лопари бросили весла. По оторопевшим лицам – я догадался, что нам грозить серьезная опасность.

Оставался один исход и весьма рискованный – поставить парус.

Нечего было толковать с весельщиками, совершенно растерявшимися. Я обратился к рулевому.

– Что Бог даст, а попытаться надо! решил он, и кое-как парус быль установлен.

Лодка черпнула, было, воды сначала, но мы все насели на одну сторону, а рулевой взял шкот так, что ветер дул уже в бок лодки. Карбас пошел, чисто избочась. Киль приходился уже не внизу, а почти сбоку. Таким образом, волны не захлестывали спереди, против курса, а задние, порою вливавшиеся к нам, также быстро выливались обратно. Спустя минуть десять такого странного плавания, мы уже были на берегу.

Берега Коло-озера состоят исключительно из одного легкого камня. Ни земли, ни песку нет. Взгляд, долго стесненный узким горизонтом лесных тропинок, с удовольствием останавливается на этом просторе.

[536] Скоро ветер упал. Последние тучи сбежали, дали раздвинулись – и я только тогда заметил на юге какие-то темные массы. Точно там скоплялись новые грозовые массы. Против этого говорила их неподвижность и неизменяемость.

– Что это?

– Хибины.

Я невольно вздрогнул. Перед нами было средоточие Лапландии – горные массы, составляющие центр и стержень этого громадного полуострова. Отсюда были видны два величавые плоскогорья, словно пьедесталы, изорванные провалами и откосами. Справа и слева еще несколько валов... Но все это однообразно сине. Ни оттенков, не световых полос. Они еще очень далеко, но их грандиозные формы уже дышат величием и полярною мрачностью...

Вообще, отсюда все дали заставлены горами. Позади и с боков, полукружие разных Оленьих тундр, впереди темя Лапландии – Хибины. Как-то настраиваешься на торжественный лад, ждешь чего-то особенного среди этого простора, далей которого не портят даже мрачные хребты. Будь они глаже, будь формы их отчетливей, не так туманны – и безграничность пейзажа исчезла бы. А тут горы кажутся сами только несколько более сгущенною синью той же манящей дали... И радостно бьется сердце, и невольно вырастаешь – лицом к лицу с этим полярным захолустьем.

КОНЕЦ.

Примечания

[515]
1Нужные – бедные.

[520]
2Зоркай– гляди.

[525]
3Втора– беда.

К оглавлению >>>

© OCR Игнатенко Татьяна, 2011

© HTML И. Воинов, 2011