В начало
Военные архивы
| «Здания Мурманска» на DVD | Измерить расстояние | Расчитать маршрут | Погода от норгов |
Карты по векам: XVI век - XVII век - XVIII век - XIX век - XX век

В. И. Немирович-Данченко,"Страна Холода", 1877 г.


[38]

I.

Общее положение Мурманского промысла.

Начиная от Святого Носа до устья реки Ворьемы, т. е. до границы Норвегии, тянется громадный каменный вал, извилины которого образуют множество заливов, губ и полуостровов. Высота гранитного кряжа от 200 футов доходить в некоторых местах до 1,000 футов и более. Диким величием веет от серых громад, только кое–где подернутых скудною зеленью да палевыми пятнами ягеля. Скалы разорваны и искрещены бесчисленными щелями и трещинами, в которых до последних чисел июня, а в других и до августа белеют полосы еще не стаявшего зимнего снега. Массы скал навалены одни на другие; самые причудливые утесы вздымаются прямо из пенистых валов океана. Отвесные стены берега окаймляют покойные воды заливов, где в самые сильный бури на океане, – вода не всколыхнется и только разбегающаяся широким кругом зыбь бороздить воду там, где на поверхность ее подымаются бесчисленные стада сайды или плюхнет хищная акула. Круглые, овальные, растянувшиеся в длинные хребты острова запирают входы в эти бухты, да и за ними в океане, на бесконечном просторе ритмически вздымающихся и падающих валов, сереют те же безлюдные, мертвые, серые громады. Разноцветные лишаи пестрят гранитные, гнейсовые или сланцевые породы, переходящие за островом Кильдиным в сплошные диритовые стены. Куполообразные, пирамидальный, конические пахты (скалы) иногда выдвигаются далеко за пределы этого берега, словно природные молы, защищая его отмелые склоны от бешенного напора Ледовитого океана. В других местах виды гор становятся еще грандиознее и живописнее: мрачные, каменные массы крутыми уступами обрываются в море, глухо шумящее у их колоссальных подножий. [38] Часто эти сплошные валы расседаются, раскалываются сверху до самого моря на вертикальные щели; еще чаще они представляют циклопические стены, сваленные из камня, каждый величиной с дом среднего размера. Вокруг вьются с резкими криками целые стаи чаек, гагар, гать, чистиков, нырцов и буревестников. На далеких карнизах каменного берега тянутся волнистые белые линии миллионов сидящих здесь полярных птиц. Часто гребни и террасы обрывов кажутся покрытыми снегом; но пусть загремит выстрел – и вся эта белая полоса вдруг вспыхнет и рассеется с унылым криком такими же белыми тучами над разом опустевшею гранитною громадой. Орлы-рыболовы черными точками висят над этим каменным великолепием хаотических громад, а издали высоко взметываются вверх фонтаны, выбрасываемые многочисленными китами из своих дыхал.

Вот и их черные, неуклюжие массы. Одна плюхнула у самого подножия утеса, нырнув головою вниз и плеснув хвостом по остеклевшей влаге; мириады брызг засверкали над взбаламученною поверхностью океана, чайки еще резче застонали над нею, да издали откликнулось им жалобное рыдание гагар... Земля у самого океана почти бесплодна. Близ Семиостровья вы уже не встретите ни одного деревца, только в логах зеленеют узкие полоски травы, да три четыре арктических цветка оживляют печальное однообразие полярного пейзажа.

Зато каким бодрящим, свежим, сыроватым запахом переполнен этот воздух, какая стихийная сила будить и рождает в вашей душе безграничные, как этот океан, ощущения. Вы отдаетесь им – нет места пошлости и сует житейской. Лицом к лицу с живым и движущимся простором, – вы растете и сами, чувствуя в себе необычную мощь и твердость.

А если еще в высь доносится к вам хриплая вблизи, но могучая, чарующая издали, реющая вольной орлицей над этою пустыней, однотонная песня мурманского промышленника, парус которого как крыло чайки мерещится на зеленом просторе, – тогда вы разом узнаете всю полноту жизни, всю бесконечную, невыразимую, не чуждую мужества и страсти, полноту счастья, и ваши руки запросятся на работу и захотите вы сами померяться с этою свободной стихией.

Словно пробивая себе узкие дороги сквозь каменные породы, быстрые реки мчатся в океан или Белое море по коридорам, образуемым гранитными массами Лапландии, – гремя по пути в бесчисленных порогах, падая сотнями прелестных водопадов, а там, где стены их дефилей расходятся, расплываясь в недвижные, [39] чистые, как хрусталь, идиллически прекрасные плесы. Таковы Иоканка, Лица, Лава, Воронья Тириберка, Кола, Тулома, Ура, Печенга и Ворьема. Зимою этот берег безжизнен и пустынен, за исключением дальнего запада, где недавно устроились девятнадцать колоний. Ледяные припаи оковывают в это время восточную половину Мурмана, – весь же он засыпается снегами. По свинцовому простору ходят громады ледяных стамух и торосов. Только кое-где в щели, защищенной от северного ветра, курится одинокая вежа лопаря, сторожащего безлюдное становище. Зато летом почти в каждой губе ключом бьет промысловая жизнь, тысячи шняк и сотни людей и шкун бороздят воды океана, суета неутомимого безотходного труда кипит в станах, где небольшие, разволочные избы переполнены рыболовами. Становища – те же села; с тем только различием, что избы здесь разбросаны то одиночками, то группами по небольшим выступам и площадкам утесов. Одни вверху, другие внизу, одни упрятались в горную щель, другие – ютятся у подножия серых скал, третьи торчком выпятили свои срубы на плешках куполообразных холмов. Иногда один стан висит над другим, и по крутой тропинке тянутся между ними жерди в виде перил. Между избами – амбары для складов рыбы, скеи, изредка черные бани, жиротопенные печи и заводы, и повсюду длинные ряды увешанных сухою трескою палтухов, громадные костры сушеных тресковых голов, тресковые же головы, рассеянные и разбросанные по всему берегу, чаны с салом, жирные, покойные собаки и группы измученного на работе, но кажущегося до первой горячки здоровым на вид трудового люда. На отмелый берег опрокинуты нарочно вытащенные и просто накренились на бок обсохшие во время отливов шняки и карбасы; в волнах бухты слегка покачиваются на якорях шкуны, во всех направлениях бороздят океан ладьи и парусные лодки; – и, неизбежные, впереди и позади, направо и налево, сереют и желтеют причудливые каменные массы, на крайних выступах которых чернеют кучки высоких деревянных крестов. Это – могилы промышленников, или погибших на промысли, или умерших здесь в становищах, далеко от всего любимого, милого, дорогого сердцу. Многочисленность этих кладбищ свидетельствует, как тяжелы условия местного рабочего труда, с какими лишениями сталкиваются на окраине сурового океана даже привычные к неприхотливой жизни, на диво скованные, обитые всеми непогодами, нищетою и морозами труженики наших морей...

Но все же общее, главное ощущение, подавляющее все другие, сквозь все поры проникающее в ваш организм, – это ощущение [40] простора, величия и свежести. Простор везде, – и в этих гранитных грядах, и в этой бесконечности океана. Вверху и внизу...

Первая колония, первое поселение на дальнем севере, на берегах Лапландии (Мурмана) у студеного моря, упоминается в русских летописях еще в 1264 г. Это – Кола. Она основана выходцами новгородскими, проложившими сюда путь через Заволочье рекою Двиной и Белым морем. Колу выбрали ушкуйники потому, что, окруженная горами, находящаяся у моря, она удобна была во-первых, как гнездо для набегов, а во-вторых, как превосходное место для укрывательства от нападений кочевых инородцев. Изобилие белой рыбы и семги, выдры и бобров, близость океана с его неисчерпаемыми богатствами, привлекли сюда первых поселенцев. Из Колы с первого же времени стали вывозить в Великий Новгород ценных зверей: куниц, лисиц, выдр и бобров. Республика включила далекий и неведомый край в круг своих владений. Но в течение первых 300 лет охотников для поселения в такой глуши не являлось вовсе и подчинение Новгороду было только номинальное. Горсть колонистов не могла заставить лопарей платить своей метрополии ясачную подать. До 1530 года здесь не было даже ни одной церкви, а только стояла небольшая часовня. Но когда Иоанн III разгромил Новгород – Двинская область, Заволочье, Кольское поморье (Мурман) присоединены были к Москве. С этого времени колония в Коле увеличивается. В 1533 году здесь воздвигается первая церковь. С прибытием же сюда Феодорита, распространившего христианство между восточными лопарями, и Трифона, крестившего западных, – Кола становится центром умственного, религиозного и гражданского прогресса, и представительницей славянского племени и славянских начал на крайнем Севере. Одновременно и границы России были расширены по Мурману до Ганвика. В 1550 г. в Колу стали ссылать преступников, город назван острогом; здесь построили церковь, имевшую вид четырехугольника, обнесенного двойною деревянною стеной с насыпью мелкого камня по средине и обведенного глубоким рвом. Прислали сюда воеводу, сотню стрельцов, а в 1574 г. в Колу был выслан из Москвы писец Агалин для описания по всей Лапландии меж и границ частных родовых владельческих участков. Ему же было поручено сделать и другие росписи, на общих началах Московского государственного строя. Вместе с учреждением в Коле острога, сюда начали стекаться из Кемскoго поморья и “нужные” людишки для промыслов на Мурмане, о котором скоро весть дошла и до Двинскoго края. Вскоре предприимчивые холмогорцы стали отправлять на своих жалких суденышках отважных рыбаков и промышлен[41]ников в отдаленнейшие губы нашего Арктического запада. Вслед за холмогорцами на Мурман начали ходить пинежане, мезенцы и онежцы, так что весь этот берег с ранней весны до осени оживлялся промысловою кипучею суетой по становищам, где приезжие удальцы понастроили землянки или просто жили вокруг кое-как сложенных печей. Сила новгородского духа сказывается в этой истории первой колонии в Лапландии. Она не исчезла на чужбине бесследно, не слилась с инородцами, но все росла и росла, поддерживаемая преданиями, оставленными по себе горстью ушкуйников, врезавшихся в самую глубь враждебного им края. Она оказала громадные услуги северному краю и России, приобретя ему Лапландию и длинную береговую линию, которая была бы еще длиннее и богаче, если бы не укоротили ее в 1826 году в пользу норвежцев более, чем на сто верст. Впрочем, об этом ниже.

Всех становищ здесь считается до сорока шести. Одни из них представляют вид людных селений, другие, – менее выгодные по незначительности прилегающих к ним губ, – пустынны и только изредка оживляются прибывающими сюда на время артелями поморов. В последних нет даже изб, а просто сложены печи и много-много, что чернеют по две или по три лопарских вежи, да и то если вблизи есть река, где производится семужий промысел. Такие пустые, промысловые урочища находятся по всему пространству Мурмана, от Св. Носа до р. Лицы, за четырнадцать верст от становища Семи-островского. В каждом из них ежегодно собирается от 20 до 300 промышленников. Всего же можно принять, что на Мурмане промышляет ежегодно около 3,600 человек, считая с колянами, которые ловят рыбу в западных становищах и губах. Большая часть промышленников собираются из Кемскoго уезда. Вообще же занято этими промыслами: из Онежскoго уезда 730 взрослых и 92 детей, а из Кемскoго уезда 2,538 взрослых и 320 детей. Это временное население мурманских бухт, губ и заливов разделяется на артели, по четыре человека в каждой, т. е. на всем пространстве Мурмана работает летом до 850 артелей. Основания, на которых устроены последние, и распределение труда между членами каждой такой общины так интересны, что мы остановимся на них подолье, тем более, что нигде нет до такой степени жалкого, необеспеченного, тяжелого положения, как то, в каком находится наш мурманщик.

Почти в каждом селении Кемскoго поморья есть судовладелец, или просто кулак побогаче других, снаряжающий ежегодно артели на Мурман. Одни и те же промышленники из лета в лето крутятся, нанимаются в его артель. Они ему “привержены”, по мест[42]ному выражению, т. е. находятся в вечной кабале у него, вследствие долгов, наросших мало-помалу на их отцах и дедах и перешедших на них по наследству. Количество этих долгов еще увеличивается, потому что каждую зиму семья рабочего и он сам продовольствуются на счет хозяина. К началу марта последний собирает артели на пять, на шесть и более шняк. Каждая артель имеет свою шняку и состоит из четырех членов: коршика (кормщика) – опытного моряка и ловца, управляющего лодкой и промыслами, представителя хозяйских интересов на шняке и в становище (соответствует норвежскому Hovedsmand), наживодчика или наживщика, наживляющего крючки яруса приманкой, весельщика и тяглеца, закидывающего в море и вытягивающего оттуда сеть. Вместе с партией промышленников отправляются на промысел и зуйки, т. е. дети, которых берут, чтоб приучить их к промыслу и дать им возможность заработать малую толику. Название зуйков они получили потому, что, как чайки-зуйки, дети хватают рыбу, где можно и где им дадут ее. Обыкновенно им бросают с каждых двух тюков снасти по одной рыбе. Добычу свою зуек солить хозяйскою солью и продает в Архангельске, при чем хозяин вычитает из вырученных денег ценность соли. Зуйки зарабатывают иногда при урожае рыбы до 20 и 25 руб. в лето. Взамен подачек, они обязаны приготовлять промышленникам пищу, содержать в чистоте их жилища, распутывать и аккуратно переглушать снасть и исполнять вообще подобные работы аккуратно. В случай болезни кого-либо из членов артели, зуек занимает его место и получает за это по 1 руб. в сутки, которые вычитаются из доли больного. Обыкновенно в этих случаях зуйку поручают наживлять уды. Зуйки соответствуют юнгам на елах норвежских рыболовов.

Добыча каждой шняки считается отдельно. По продаже ее, вырученная сумма делится на двенадцать паев, из которых восемь хозяин берет себе, а четыре отдает рабочим, по одному на каждого, прибавляя от себя 1/4 пая или даже 1/2 пая (очень редко), смотря по достоинству, кормщику. Кроме того, последний при самом найме его, если только он имеет уже солидную известность и репутацию превосходного моряка, получает иногда так называемый свершонок, т. е. денежный подарок от 5 до 12 и 20 руб. Доля покрутчика колеблется между восьмьюдесятью рублями и пятнадцатью, но за среднюю ее цифру можно принять 60 р.; менее, да и более этого редко приходится на пай рабочего.

Отсюда ясно, что за 8 или 7 1/2 паев (за вычетом 1/2 пая, отдаваемого хозяином кормщику) на долю одного первого очистится все[43]таки 450 р., а на долю второго и рабочих – 270 р. Издержки на устройство промысла хозяин понесет следующие: покупка или постройка небольшой шняки – 75 р., заведение яруса – 100 р., по одному кулю муки на каждого члена артели, – 4 куля – 40 р., соль и крупа – 20 р., остальные расходы – 50 р. Итого затрата хозяина на предприятие – 285 р., выручка 450 р., чистый доход 175 р. или 6олее 65%. Хозяин, снаряжающий десять шняк, – а это случается в большинстве, – приобретет 1,750 руб. Но это в первый год заведения промысла. Шняка служит 5 лет, а ярус – от 2-3 лет. Так что на второй и на третий годы хозяин тратит только не больше 130 р., а выручит 320 руб. или почти 260% на 100. В течете же пяти лет на одну шняку он, истратит 870 р., выручит 2,250 р., т. е. получить чистого барыша 1,380 р., а на десять шняк истратит 8,700 р. и выручит 22,500 р., или почти утроить капитал, положенный в основу предприятия. В то же время, т. е. в 5 лет, рабочий получит 300 р. за упорный тридцати-пяти-месячный труд1.

В действительности же покрученник не получает и этого. Зимою он забирает у хозяина хлеб на всю свою семью и на себя, летом же только на свою семью. И в том и другом случай в долг. За пуд хлеба, оплаченный в Архангельске одним рублем, хозяин берет с него 1 р. 30 к. и мало-мало 1 р. 25 к. Если рабочий производит сельдяной промысел силами своей семьи, в то время, как сам находится на Мурмане, если его отец, братья, родные ловят дома семгу – в том и в другом случай на посоле рыбы ему нужна соль, которую он тоже получает в долг у хозяина. За соль в беломорских селах мироеды грабят по 70, 80 и 90 к. за пуд, тогда как им она обошлась только по 30, 40, 50 к. за пуд и даже дешевле. Таким образом, капиталист с покрученника на хлебе берет 25 и 30%, на соли от 40-90-100%. Кром того, летом по дороге из Норвегии в Архангельск хозяин заезжает в становище, где промышляет его артель, и завозить туда норвежский ром. За ведро последнего (анкерок = 3 ведра) он берет по 7–8 р., тогда как ему он обошелся по 2 р. 40 к., т. е уже дерет по 300% на 100. Таким образом, рассчитываясь с хозяином по окончании промысла, рабочий денег не видит вовсе, а покрывает, на сколько возможно, старый долг и тут же молить [44] мироеда Христом-богом – не отказать ему в новом кредите. Весною ему понадобятся деньги для уплаты податей – опять иди на поклон к хозяину. Таким образом, созидается здесь более, чем крепостная зависимость. Это еще не все. В становищах Мурманского берега хозяева из доли рабочего вычитают, хотя и нее в свою пользу (нынче, впрочем, случается, что и в свою), за каждый прогульный день по 1 р. Не вышел рабочий просто по произволу, от лени, или уложила его на нары душной и вонючей избы горячка – все равно, исключение из общего правила не бываете вовсе. Болезни здесь очень часты: в 1871 г. в Териберке, например, на общее число промышленников было 35% больных, из них умерло 14,5% (всех горячечных больных было 103 ч. на 294 промышленника). В Гаврилове на 315 покрученников заболело 115, т. е. 36,5%; из них умерло 2; в Щербинихе на 64 промышленника заболело 34 или 53,1%; в Семи–Островах на 147 промышленников было 80 больных или 54%. Из этих цифр прямой вывод, что треть или более промышленников непременно переболеет. В благоприятном случай из 25 покрученников умрет один, а восемь или девять переболеют. Количество умирающих дает от 25 до 5%. Горячки довольно упорны. Положим, что каждый больной провел в тифе, горячке или лихорадки, не на работе, а дома, три недели – из его доли вычтется 21 р. Разложив эту долю на всех промышленников, находим, что каждый вместо 60 р. получит только 53. Отсюда ясно, чем вознаграждается покрученник пресловутой поморской артели; но для того, чтобы убожество этой платы было еще понятнее и рельефнее, опишем, что должен сделать рабочей и где он должен жить.

В марте месяце в кемском и онежском поморье еще царит зима в полном смысле этого слова. Если порою и удаются весенние дни, то непосредственно за оттепелями следуют полярные морозы, северный ветер захватывает дыхание и только-что обмокший снег покрывается ледяным настом. В эту пору из Ворзогорской, Калгачинской и Вачевской волостей Онежскoго и со всех волостей Кемскoго уездов толпы покручников отправляются на Мурман, по большей части пешком, так как редкие из них могут нанять лошадь для подвоза, или оленя с кережкой; да в последнем случае промысел не окупил бы затраты на него. Таким образом, они должны пройти из своего села до урочища Роснаволок внутри Лапландии; отсюда же до Колы и из Колы до становищ их уже везут на оленях, так как в Роснаволоке они поступают на содержание хозяина. На промысел снаряжаются небогато, у другого и теплого платья нет, а дорога длинная. Больше [45]

месяца его томит усталь, обдувает леденящий северо-восточный ветер, на смерть бьют 30 и 25-градусные морозы. За собою он должен тащить кережку почти с семью пудами клади. Если нет на пути села, или расстояние от одного пункта до другого чрезмерно, что на малолюдном Севере случается чаще всего, покрученникам приходится заночевывать в промысловой хижинке, скучиваясь на пространстве двух квадратных сажень по десяти, двадцати человек и более. Еще хуже, ежели по дороге нет и этого странноприимнoго дома. Тогда странники разгребают снег и ложатся один к другому поближе, или зарываются в снеговые сугробы и спять в них до утра. Вместе с взрослыми идут на промысел и зуйки – дети от 10-15 лет. Понятно, как такие трудные пути должны отзываться на их еще не окрепших организмах. В Роснаволоке скопляются массы покрученников за недостатком оленей. Они располагаются “на голом снегу, под защитою какого-нибудь жалкого навеса из ветвей, и нередко ожидают в таком положении по неделе возможности отправиться в путь2.

Часто в дороге выходят у них припасы, денег не оказывается и ватага терпит такие лишения, которые разве-разве могут быть сравниваемы с страданиями сибирских варнаков, бежавших из рудников в леса и трущобы Забайкалья. Такой путь делается рабочим на пространстве от 500 до 1,000 верст, где – он должен истратить по крайней мере 10 руб. собственных денег на продовольствие и уплату за ночлеги до Роснаволока. Наконец, промышленник прибыль в становище. Тут – новые лишения. Избы мурманских станов выстроены из леса, привезенного из поморья. Лес берется дешевый, следовательно неровный, сырой, плохой. В стенах избы – громадные щели, крыши часто разворочаны, внутри все переполнено снегом. Отдохнуть некогда, нужно сначала вычистить снег, кое-как поправить развалившуюся печь. Потом уже можно расположиться спать мертвым сном посреди всей этой сырости в избе, где гниль стоить в воздух, душном до того, что “хоть топор вешай” в нем, по местному выражению. Тут же сушится одежда промышленников, а впоследствии, когда начнется промысел, и снасти, причем приставшая к ним морская трава разлагается от тепла и издает весьма сильную вонь. Насекомые водятся здесь в ужасающих количествах, избы кишмя кишат всевозможными родами и видами самых отвратительных паразитов. Кром того, на берегах становищ разбросаны слоями внутренности [46] трески, гниющие и распространяющие миазмы по всей окрестности. В Норвегии из них выделывают превосходное гуано, высушивая и вымалывая их в порошок. У нас эта доходная статья пропадаете, без всякой пользы.

В таких избах, на пространстве от 3 до 4 квадратных сажень, скучивается от 15 до 30 человек, на нарах и под нарами. Больные здесь не отделены от здоровых, дети – от взрослых. В этих именно притонах скорбута и горячек промышленники, по прибытии в становище, проводят по неделе и по две, без дела и почти без движения, вследствие непогод, мешающих выйти на ранний промысел. Короче сказать, в самом начале промысла скопляются все условия, неизбежно вызывающая цингу. Были исследователи (напр. г. Данилевский) и весьма почтенные, признававшие подобные станы сносными, отрицая их вредное влияние на здоровье промышленников. Но если моего свидетельства недостаточно, то вот что говорить, например, доктор Држевецкий, посещавший этот берег в 1871 г. “Как цинга, так и тиф (на Мурмане), обусловливаются дурными жилищами, сырым воздухом, наполненным миазмами, развивающимися от гниения животных веществ. Тиф есть болезнь заразная и не происходить от одной только простуды. Заразительное вещество тифа образуется именно при тех условиях, которыми богаты промысловые станы, т. е. при скучении людей в тесном пространстве и при наполнении воздуха гнилостными животными испарениями. В тюрьмах люди редко простужаются, а между тем так часто заболевают тифом, что он тут получил особое название “тюремный тиф”. То же самое говорить и доктор Ульрих.

Наконец начинается промысел. В первое время, т. е. весною, покрученники решительно имеют право на мученический венец. Отправляясь в шняках версты за четыре, за пять от берега, они выкидывают снасть на определенном месте. При этом ярус наживляется мойвой. Наживку в мешке опускают в воду, чтобы рыба не обледенела и не потеряла гибкости. Всякий раз, когда наживодчик опускает рыбу за рыбою в воду, соленая влага разъедает накожные трещины, образовавшиеся от холода, оттого и руки его обыкновенно покрыты язвами и болячками. Платье под ветром коробится и не защищает покрученников от стужи. Часто пальцы промышленников покрываются толстым слоем льда, прежде чем они успеют насадить наживку на крюк яруса. В это время года нередко поднимается буря. Экипаж шняки должен бросить ярус и для спасения своей жизни подплыть к какому-нибудь голому острову, просто скале, поднимающейся из волн океана. Непогоды продолжаются по нескольку дней – и люди в это время не могут оставить [47] своего убежища. Что им остается? – Одно – “или голодная смерть, или гибель в океане”, говорить официальный доклад секретаря Архангельского Статистического Комитета. Промышленники, возвращающиеся с Мурманского берега домой, несут с собою в родные села и тиф, и горячки. Так в Кемском уезде в 1865, 1866 и 1868 г., по окончании Мурманских промыслов началась тифозная, а в 1866, 1867, 1870 и 1871 гг. возвратная горячки. Медицинская помощь на Мурман организована следующим образом. На всем протяжении этого восьмисотверстного берега, считая со всеми его извилинами, есть только одна больница, да и то без окон, без крыши, без двери, без пола, без кроватей, без больных, без врача, без аптеки. Она находится в становище Гаврилове и уже лет пятнадцать, как в ней никого не пользуют. В различных пунктах Мурмана живут трое фельдшеров, но они вечно пьянствуют, не имеют у себя никаких лекарств, обирают при случае покрученников и, вместо исцеления больных, заражают сифилисом девушек и колонисток. Правительство на одну командировку врачей в этот отдаленный край в лето 1870 года истратило более 15,000 руб., тогда как, ассигновав ту же сумму по 1,000 р. в год в добавочное содержание медику, который бы согласился каждое лето объезжать Мурман, оно на пятнадцать лет обеспечило бы его населению возможность врачебной помощи и создало бы здесь благотворный медицинский надзор. Эти же пятнадцать тысяч пропали вовсе непроизводительно. Врачи приехали – осмотрели станы и нашли то, что и до них было известно всем и каждому.

Изменить вредные в санитарном отношении условия жизни мурманских покрученников возможно только обязав хозяев артелей выстроить для них просторные, светлые, прочные и чистые избы. В самом деле, – они легко могли бы из крох, идущих у них ни во что, сделать значительно сносным положение своего рабочего на промысле. Церемониться с подобными господами нечего! Кстати скажем, что сами хозяева вполне разделяют основательность только что выраженной мысли и, если не строят других изб, то только потому, что не получили на это приказания, а сделать это по собственной инициативе не решаются из скупости.

Заработки хозяев и рабочих распределяются так: на долю первых приходится 245,000 р., а на долю последних 100,000 рублей, тогда как покрученников вдесятеро более, чем кулаков. Вот некоторые не безынтересные в этом отношении цифры за 1872 год. В Колежемской волости на долю 27 хозяев от мурманского промысла пришлось 13,000 р., а на долю их 212 рабочих (51 чел. зуйков) – 10,400 р. В Сумском посаде на 27 хозяев – 25,000 р., [48] а на 98 рабочих (21 з.) – 4,315 р. В Шуерецкой волости на 26 хозяев – 25,000 р., а на 105 рабочих (12 з.) – 6,180 р. В Сороцкой волости на 75 хозяев – 50,000 р., а на 279 рабочих – 17,000 р. В Керетской на 15 хозяев 8.000 р., а на 94 рабочих – 4,700 р. В Нюхочской на 11 хозяев приходится от 5,000 р. до 6,000 р., а на 349 рабочих – до 15,000 р. и т. д. Таким образом, каждый хозяин в Нюхче получить 454 р., а каждый рабочий там же 43 р.; в Колежме первый – 500 р., второй – 46 р.; в Сумском посаде первый – 1,000 р., второй – 45 р.; в Шуерецкой волости первый – 1,000 р., второй – 57 р.; в Сороцкой первые – по 666 р., вторые – по 64 р. К этим цифрам прибавлять нечего. Ознакомившись с ними, всякий поймет, насколько поморский “покрут” имеет права называться артелью.

Кольские промысловые артели устроены на других основаниях. Они состоять уже не из покрученников, а из уженьщиков. Одни из них – совершенно свободны. Несколько человек, имеющих от 100-150 р., собираются, заводят шняку и промысловый снаряд и промышляют сами, деля добычу сообразно вкладу каждого в общее предприятие. Часть добычи, приходящаяся на промышленника по разделу, называется у них ужной, отсюда и название – уженьщик. Продовольствуются они отдельно и на свой счет. Часто хозяин, не особенно состоятельный, нанимаете трех крестьян уже на его харчах и сам промышляет с ними. Они получают при найме от 30-35 р. в долг вперед, по окончании же лова добыча делится на две равные части, одна из них поступает в пользу хозяина, другая – в артель. Из последней половины вычитаются взятые вперед деньги. Таким образом, когда помор покрученник получает 1/12 долю промысла, кольский наемный уженьщик берет 1/6, случается и 1/8, а свободный 1/4 часть. Наемные уженьщики находятся на хозяйском продовольствии, получая чай, сахар, муку и крупу. Если они, после Петрова дня, работая уже на себя, испортят снасть – то за это они обязываются заплатить соответствующим количеством работы в следующую весну. Неудачный вешний промысел отзывается здесь на интересах хозяина, потому что он не выручит и тех 90 или 105 рублей, которые он вперед задал уженьщикам, а возврат этой ссуды с последних почти всегда безнадежен. Обыкновении случается, что на каждого наемного уженьщика приходится от 50-80 рублей за период времени до Петрова дня. После этих двух с половиной месяцев вешнего промысла уженьщики берут хозяйскую снасть и шняку, и промышляют уже на себя, только изредка по особенным уже условиям, отдавая хозяину 1/4 промысла в уплату долгов. Это время, разумеется, они [49] едят свое. Кольские снасти менее поморских. На Кольской шняке промышляют зачастую и женщины, чего нет у поморов. Весною две девушки считаются за одного уженьщика и получаю не 1/6 долю каждая, а 1/12, а летом, после Петрова дня, каждая из них участвует в дележе добычи наравне с “мужиками”. По показаниям кольских промышленников, округом, т. е. за все промысловое время, рабочий может взять, на ужну 150 р. Замечание г. Данилевского, что кольский промышленник все же получить менее поморскoго покрученника, потому что должен добычу отдать хозяину за произвольную, последним назначаемую цену, которая вдвое и втрое менее получаемой поморами в г. Архангельске, справедливое прежде, в настоящее время уже потеряло свое значение. Так было в период процветания Мартемьяна Базарного, Шабуниных и других, когда конкуренции между скупщиками вовсе не существовало, а в Петербурге отправлялось самое незначительное количество рыбы. Теперь далеко не то. На Мурмане взаимно соперничают Савин, Паллизен, Базарный, Зебек, Филиппов и др., и цены на треску стоят хорошие. Она более чем в десять раз поднялась в эти восемь лет. Кольский уженьщик продает уже с Петрова дня уловленную им рыбу кому хочет, а за промысел до Петрова дня хозяин должен рассчитаться не по произвольной, а по существующей на месте цене. Понятно, что после таких данных невозможно отстаивать прелести поморскoго покрута перед действительными преимуществами кольскoго промысла. Сами хозяева, Кононов в Тириберке, Филиппов в Еретиках, Водохлебов, Миронин и др. говорили мне, что они вполне сознают выгоды свободной кольской артели, а Кононов прибавлял к этому, что быт промышленника только тогда и улучшится, когда нынешний покрут заменится свободной артелью. Есть еще в Поморье два рода свободной артели: в Сороке и Колежме. В первой из 279 промышленников, покрученников считается 138, остальные 141 – свободные ловцы. В Колежме из 161 промышленника крутятся только 60 человек. Свободные ловцы собираются по четыре, вносят каждый соответствующую часть яруса, кто сколько может, и делят добычу сообразно с долею в издержках на предприятие. Благодаря такому порядку, благосостояние этих пунктов не может быть даже сравниваемо с отчаянною нищетою остального района. Ко всему сказанному о поморском покруте необходимо прибавить, что хозяева еще и скверно кормят своих покрученников. Приведу рассказ человека, хорошо знающего этот край и промысловую жизнь чернорабочих артелей. У хозяев плохо едят покрученники. Кроме муки они только для праздников получают по 10 ф. пшена или гречихи [50] на 16 человек. Поэтому рабочее для улучшения пищи прибегают к непозволительным средствам: тайно продают другим не только выловленную рыбу и добытое сало, но и снасти. Капитан Левенштерн имел некогда в Гаврилове свой собственный рыболовный стан. Желая улучшить положение своих людей, он доставлять им свежую и сытную провизию: солонину, горох, масло, крупу, водку, чай и проч.; но все остальные хозяева единодушно и энергично восстали против него, требуя с угрозами прекращения этого “бунтовского” порядка. Нам только неизвестно, испугался ли Левенштерн названия бунтовщика и перестал ли кормить своих рабочих солониной, или отнесся к этому хладнокровно, и знамя бунта в виде бочки с солониной было утверждено в его стане. Противоцинготных средств хозяева не дают вовсе промышленникам, кроме лука. Но последнего те не едят, потому что от него будто бы заводятся насекомые, а ложечной травы они не употребляют, считая это великим грехом. Когда капитан Левенштерн привез на Мурман лимонов, то промышленники предлагали ему по 2 р. сер. за каждый.

На Мурмане ловятся следующее роды рыб: треска, пикша или пикшуй, сайда, палтус, морская камбала, ерши, морской налим или линек, морской окунь и зубатка.

Треска ловится по всему Мурманскому берегу. Она любить преимущественно глубокие места и постоянно находится на дне моря, так что за нею выметывают ярусы на глубине 50, 60, а иногда и более 80 сажен. Необыкновенная икряность этой рыбы, глубина мест, где она мечеть икру, и безопасность их обеспечивают тресковый промысел от истощения.

Можно с полною уверенностью сказать, что ежели бы количество мурманских промышленников увеличилось вдвое, то и тогда добычи стало бы на всех. Уловы также могли бы быть значительно изобильнее нынешних, если бы покрученники выезжали за трескою подалее от берегов, чего, впрочем, трудно ждать, пока наши плохие шняки не заменятся елами, уже появляющимися в западных становищах Мурманскoго берега. Поморы рассказывали г. Данилевскому, что в начале декабря треска наваливается к берегам, как бы отыскивая себе удобные места для метания икры, но не мечеть ее в то время. Икра ее еще и не созрела, и рыба хорошо клюет наживку. К Рождеству всякий лов прекращается, как по недостатку сбыта рыбы в это время, так и по суровости погоды, и возобновляется около Благовещения, в конце марта. В это время ещё попадается рыба с свободно вытекающими из нее икрою и молоками, из чего должно заключить, что настоящее время икромета у трески падает на февраль месяц и на начало марта. Вешние промыслы считаются лучшими. [51] Причины изобилия рыбы или истощения ее заключаются в большем или мёньшем количестве тех мелких пород мойвы, сельдей и песчанок, за которыми гоняется треска. А эти в свою очередь, питаясь морскими червями и мелкими ракообразными животными, следуют в своем появлении размножению или уменьшению последних. Самое отсутствие в данном месте мелких рыб, а за ними и трески, ведет за собою размножение низших пород морских животных, которые подготовляют обилие рыбы, так что равновесие восстановляется само собою. Можно сказать вообще, что там, где поя влете рыбы близ берегов основано на отыскании себе пищи, изобилие или недостаток будут иметь всегда периодический характер; там же, где оно основано на удобстве местности к размножению пород, появление рыбы будет более постоянно. Пикшуй гораздо меньше трески и дешевле ее. Он также попадается на тресковые ярусы и общий улов его на Мурмане можно определить в 25,000 р. Сайда ловится иначе и никогда почти не попадается на крючья ярусов, она не опускается на дно моря, поэтому ее добывают в поддоны или ноты, род четырехугольных сетей, выметываемых под пунктом, куда направляется сайда; палтусы зато ловятся вместе с трескою на ярусы и иногда достигают здесь 11 и 12 пуд веса, случается и по 18 пуд. Камбалы, окуни, налимы и ерши не ценятся вовсе, а потребляются промышленниками на месте. Зубатка солится и идет в Архангельск, но продается почти на половину дешевле трески; употребление зубатки в пищу свежею вызывает головокружение, тошноту и рвоту.

На Мурманском берегу треску ловят преимущественно ярусами. Колонисты же, поселившиеся на Рыбачьем полуострове, в Волоковой губе и в Уре, употребляют для той же цели уды или длинники. Ярусом называется ряд веревок, связанных концами в одну длинную линию. К каждой из них, на известном расстоянии одна от другой, прикреплены оростяги – короткие бечевки с крючками на концах. К ярусу обыкновенно прицеплены якоря, чтобы он крепко держался на дне. От якорей идут веревки до поверхности воды с деревянными кубасами или поплавками, в которые вставляются длинные палки или махавки наверху. Посредством этих значков, плавающих на море, издали легко отличить, где именно находится ярус. В Норвегии вместо деревянных кубасов употребляются пустые стеклянные шары, обтянутые бечевочною сеткой. Отдельные веревки, из которых состоит ярус, называются стоянками, стеклинами. Длина каждой стоянки равняется 33-42 саженям, а стеклина от 42-50 с. Три привязанные одна к другой концами стоянки или стеклины называются тюком. Стоянки каж[52]дoго тюка никогда между собою не развязываются, а тюки отделяются один от другого тотчас же по извлечении яруса из воды. Они свертываются и сушатся отдельно. Несколько тюков, соединенных концами, составляют ярус. К оростягам прицепляются английсте крючья, совершенно вытеснившие отсюда русские изделия того же рода. Еще г. Данилевский встречал на Мурмане крючки, выделываемые в Нижегородской губернии; я же, начиная от Семиостровья и до Вайдо-Губы, уже не видел ни одной такой уды. Обь этом, впрочем, и жалеть нечего. Русские крючки были менее прочны, часто ломались и, не смотря на их сравнительную дешевизну, были далеко не так выгодны, как английские. На них неудобно было ловить треску. Английские же каленые уды стоять немного дороже, а относительно прочности выдерживают вдвое против наших. Промысел во всех восточных и средних становищах производится на шняках, а в западных на шняках и на елах. Шняка – открытая лодка, длиною в 35, шириною в 7 или 8 и глубиною внутрь по борту – З 1/2 ф. Она поднимает от 450 до 500 п. груза и сидит при этом в воде на 2 1/2 и более футов. Вооружение этого плоскодонного судна ограничивается мачтою, снастью и веслами. Шняка хорошо ходить под парусами, даже кое-как может лавировать, но за то тяжела на подъем, трудно идет на веслах и не выносить сильного ветра, при котором ее кружить, заплескивает волною и топить! Прежде промышленники не решались на них выбираться далее пяти верст от берега, потому что русская шняка дурно выдерживает волнение океана; теперь же выметывают яруса и в 30 верстах. Ела то же, что и шняка, только уже в концах и с острым килем и дном. Она, правда, с трудом ходить без балласта, зато с последним представляет гораздо высшие морские качества, чем шняка. Норвежцы на елах предпринимают далекие морские переходы и всегда удачно. Употребительнейшее орудие для ловли трески и палтусов ярус, с одинаковыми удобствами может умещаться и на еле, и на шняке. Шняка, к бортам которой прибито несколько досок, так что она глубже сидит в воде и подымает большие грузы, называется раньшиной. Первые уловы трески в Архангельске всегда доставляются на таких раньшинах, пробирающихся по океану и Белому морю между льдами. Их часто расплющивает стамухами, иногда они разбиваются о каменные выступы негостеприимных берегов Белого моря. Лов трески обусловливается предварителъным ловом песчанки, которая водится не во всех губах. Песчанка, маленькая, тоненькая, изящная рыбка, живет там, где берега океана и дно его песчаны. Напуганная чем бы то ни было, она зарывается в песок, прорывая себе отверстие острым и тонким рыльцем. В тех гу[53]бах, где она есть, лов трески гораздо удобнее; оттуда же, где ее нет, приходится промысловым артелям ездить за нею за десять и более верст. Ездят обыкновенно в полдень. К вечеру ее ловят в мелкоячейные невода, у самого берега, а к ночи возвращаются в свое становище, наживляют ярус и закидывают его. Через шесть часов ярус вытаскивают, снимают с него рыбу отвязывают тюки один от другого, отдают их сушить мальчикам-зуйкам, а сами вновь отправляются за наживкой. Мойвы бывает больше, чем песчанки. Ее ловят весною. Для этого каждые четыре партии промышленников, т. е. 16 человек, соединяются вместе. В то время, как три партии ловят треску, четвертая шняка добывает мойву для наживки остальным. Ловят еще треску и на червей, и на сельдь, и на свинцовые обломки, прикрепленные к удам, но это менее удачный и менее выгодный промысел, вызываемый только полнейшим отсутствием мойвы и песчанки. Тотчас же, как привезена песчанка, наживодчики начинают наживлять уды яруса, приноравливая свою работу так, чтобы она оканчивалась по мере того, как тяглец разматывает и связывает тюки. При попутном ветре промышленники быстро плывут на место лова, заставая там еще малую воду. Тут выметывается ярус, шняка привязывается к кубасу, и, в ожидании следующей воды, покрученники ложатся спать в лодке. Сколько раз посреди остеклевшего или волнистого простора океана мне случалось застать покойно колышущуюся или недвижную одинокую шняку, на которой раскинувшись спят рябочие, хотя тут вблизи мелькает перо лукавой акулы, да взметываются вверх де струи из дыхал кита – Balacnoptera Longimana. А солнце так и льет теплые лучи на весь этот сверкающий простор, веющий свежестью, солоноватым запахом морской воды и морских растений. Иногда на такой шняке чинить свою рубаху оборвавшийся покрученник, и если рядом покажется на воде китовый плавник и послышится глухой, тягучей вздох этой амфибии, то он много, много, что удостоит царя океанов рассеянным, бессознательным взглядом, которому все пригляделось на этой беспредельной шири – и громадные киты, и синие очертания далеких берегов, закутанных в лазурную дымку, и голубое небо, и пестрые на тысячу лучей и оттенков дробящийся акалефы, прелестные группы которых движутся у самой кормы этой ничтожной ладьи. Но вот подходить вторая вода, пора вытягивать ярус. Начинается кипучая, утомительная работа. В то время, как тяглец с тяжелыми усилиями выбирает снасть из моря, кормщик ловко снимает добычу с крючков, наживодчик перевязывает оростяги, чтобы они не путались, а веселыщик гребет назад в становище. Длина яруса доходит до 6 и даже до 8 верст. Какой каторжный труд нужен, [54] чтоб вытянуть и опростать всю эту массу веревок и уд. Хорошо если поcле такой утомительной работы покрученники воротятся домой на отдых. Случается зачастую, что им вновь придется тут же перенаживлять уды и опять выметывать ярус. В вешний промысел работа эта еще ужаснее. Мокрые снасти леденеют, руки, платье, лицо покрываются ледяною корою, холод прошибает до слез. “Смерть легче”, выражаются даже привычные к этому делу кормщики.

По возвращению шняки домой еще далеко до отдыха. Тюки отдаются зуйкам, которые должны их развязать, перевить и повесить, сушиться. Покрученники разгружают рыбу, отрезывают ей головы, вскрывают брюхо, вынимают максу и воюксу, а остальные внутренности кидают тут же у берега. Головы рассекаются и распластываются на береговых камнях, чтобы они лучше высохли. Воюкса и макса складываются в кадки, а самую треску весною развешивают на палтухах для сушки или солят ее, а летом только солят. Рыбу для посола распластывают и кладут в амбары слоями один за другим, пересыпая каждый солью. Иногда соленую треску развешивают и вялят, но это случается редко. Соли обыкновенно кладется на 100 пуд рыбы 20 пуд (бывает и 17, но меньше никогда). Часто, впрочем, при перекладке на суда треску солят вторично, тогда она называется двоесольной. Треска соленая продается в Архангельске от 90 к. до 1 р. за пуд, а сушеная, например, из Сумскoго посада в 1874 г., в феврале, продавалась в Петербург по 2 р. 60 к. за пуд. Отрезанные тресковые головы только частью сушат и везут в Архангельск на продажу для беднейшего населения Пинежского уезда и Вологодской губернии. Предназначенные для этого головы складываются в громадные костры самого оригинального вида, преимущественно на плешках каменных холмов. Остальные бросаются на берег или в воду, при чем они только увеличивают гниение и вонь в становище и его окрестностях. Тресковую печень, иначе – максу, и молоки-воюксу складывают в деревянные чаны и ставят их под солнце. От нагревания его лучами макса выделяет жир-самотек, который тщательно снимается. Это лучший сорт трескового жира. Оставшаяся масса подвергается действию огня, и получается второй сорт продукта. Шквару, т. е. невытопившиеся остатки, сбывают норвежцам и колонистам за ром. Некоторые промышленники сушат в бочках тресковые языки и, кроме того, приготовляют тресковую вязигу, далеко уступающую осетровой. Впрочем, это, уже не составляя предметов торга, заготовляется ими для себя и для своих семейств. Только распластав, очистив и посолив уловленную треску, покрученники могут пойти в свои вонючие, гнилые избы и отдохнуть; наконец, после целого [55]дня такой работы. Едва ли можно назвать укрепляющими, сон в этих тесных и дымных хатах, где кроме того расстилаются миазмы от просушиваемого платья и обуви. Людям, восхищающимся здоровым цветом лица и крепостью промышленников на Мурмане, я посоветовал бы обратиться к цифрам местных эпидемий, приведенным мною выше. Посбавилось бы оптимизма у этих господ.

Вот например окончательное заключение одной экспедиции, командированной на Мурманский берег в 1872 г., для разыскания способов развития его промыслов и для определения пункта проектированного здесь города: “В нынешнем году состояло становищ 37 (ошибка – 46), станов или изб 206 (311), занималось рыбными промыслами до 3,000 ч., в том числе – мужчин 2,415 ч., женщин 20, мальчиков 270, (а остальные 300 куда давались? притом на долю Колы приходится 40, а не 20 промышляющих женщин). Обстановка, заключает отчет, у промышленников самая плачевная, они живут тесно и неопрятно, кормятся плохо, мало добывают средств для своих семей, часто хворают, не имеют никакого призрения в болезнях и всю жизнь остаются в неоплатных долгах. Больных в том же году считалось 186, умерших – 2 (первых в действительности можно считать до 580, вторых до 40; случается и 6олее, как было видно выше и как это еще увидим ниже). Экспедиция лично видела в каждом становище, по нескольку человек цинготных и тифозных, которым однако врач с “Полярной Звезды” не мог оказать пособия за неимением лекарств (?!). Неимением же лекарств отговаривались и командированные из Архангельска четыре фельдшера, люди весьма неразвитые и пьяницы. (За чем же их, спрашивается, командировали?)

На Мурмане вылавливается довольно неравномерное количество рыбы. В одном году значительно большее, в другом меньшее. Но в 1872 году 3,192 промышленника (в том числе 567 колонистов) на 188 судах, 9 кораблях, 720 шняках поморских и 270 колонистских, на 89 елах и 27 тройниках, выловили 372,280 п. трески, 16,840 п. палтусины, 53,400 п. пикшуев, 30,500 п. сайды. Притом добыто 36,259 п. рыбьего жира. Вся добыча простиралась по номинальной ценности – до 400,000 р. Свободные промышленники выручили в этом году каждый на 48 р. 60 к. более покрученников, считая, что последние получили всю причитающуюся им долю, чего, разумеется, не бывает.

Лов акул производится в губах Тириберской, Кольской и Урской Кольскoго полуострова, как жителями города Колы, так и [56] колонистами. Акулы, встречающиеся здесь, принадлежать к двум родам: Scymnys borealis и Selache maxim. Последнюю, которая достигает иногда шести сажен в длину, бьют острогой и то только финны и норвежцы. Русские не ловят ее вовсе, потому что близко к берегам она не подходить, а отправляться за нею на шняках в открытый океан не совсем безопасно. Преимущественно любят акулы те места, где сталкиваются противоположный течения, т. е. сувои, толчеи, водовороты. Здесь акула играет стаями. Держится акула глубины океана, а некоторые натуралисты утверждают, что она никогда не попадается вместе большим числом особей. Я, с своей стороны, могу заверить, что в Северном океане мимо нас часто проплывали стада этой морской пантеры, гнавшейся за трескою и сайдою и подымавшейся за рыбою на поверхность воды. Также она окружает и шняки, при “оплыве”, и тогда численность ее стад доходить до ста и более голов. Русские заимствовали акулий промысел у норвежцев, которые бьют это животное в 150-200 метрах от берега, на глубине 250-300 брас. Ловят акул в соседнем королевстве на палубных судах и больших елах, вместимостью в 20-30 тонн. На елах помещается от 5-ти до 6-ти человек; здесь попадаются акулы, дающие от 100-200 кило сала. В Норвегии ловят, сверх того, другие виды акул, кроме двух, поименованных выше. Так, в более южных широтах, начиная с параллели Бергена, бьют Squalus spinax и squalus acanthius.

У нас акулий промысел начался лет триста назад. В 1834 году, некто Пашин получил даже субсидию от казны на производство акульего промысла. Затем, бой акул был вновь возобновлен, в 1851 году, норвежским выходцем Сулем, как его называют здесь. Суль первый свой лов начал в Тириберке, где и теперь после Ильина дня нельзя выметывать ярусов ночью, потому что акулы объедают их. Осенью именно и Суль промышлял во внешней части этой губы. Он вываливал в воду барду, навоз и даже экскременты. На это тысячами собирались акулы. Тогда кидались им крючки с нерпичьим мясом и тому подобная дрянь. Акул убивал он мушклями. Промысел распался вследствие того, что Суль разорился. Он сам быль ограблен, суда его погибли, снаряды распроданы.

Подвинутые примером Суля, коляне возобновили этот промысел, и зимою, когда часть губы покрывается льдом, они добывают здесь акульего сала до 1,000 пудов, в хорошие годы и более, 500 – в дурные. В первом случае на промысел идет много народа, во втором –только три карбаса,

Русские выезжают на ловлю акул на шняках. Эти беспалубные суда не могут выходить так далеко в открытое море, как [57] норвежские шлюпы и елы, не поднимают столько груза, почему самый промысел у нас далеко не так прибылен, как в соседнем королевстве. На шняке обыкновенно помещается четыре человека. Вышедши на известное расстояние от берега, кидают якорь. Наполнив какую-нибудь посудину, с просверленными в ней отверстиями, ворванью, салом или чем-нибудь другим, опускают ее в море, привязав к ней предварительно тяжелый камень, чтоб она пошла прямо на дно. Иногда просто кидают рогожный кулек с теми же самыми веществами. Сало из отверстий струится по течению, распространяя далеко сильный запах. Пахучая струя называется лайно или лайва Акулы, отличающиеся необыкновенным чутьем, бросаются на место лова, где их уже ожидает выметанный промышленниками предварительно снаряд, состоящей из лесы (стоянка до 1 дюйма в диаметре) в 150 или 200 сажен длиною; к концу ее привязана другая, скрученная вдвое, в 7-12 сажен. Эта часть аппарата называется сукунбарок. К нему прикрепляется железное или чугунное грузило – пунда, весом в 20 фунтов, и отдельно железная цепь в две маховые сажени, в конце которой находится уда в один фут длины с наживленным на нее большим куском нерпичьего или китового мяса. Пунда лежит на дне в то время, когда крючок с цепью свободно висит в некотором расстоянии. Назначение железа цепи, к которой прикреплен крюк, ясно. Акуле ничего не стоить перекусить толстый корабельный канат, тем менее усилий надо ей, чтоб перервать сукунбарок.

Чующая поживу издали, акула идет на лайву до самoго крюка. Тут она жадно хватается за наживу и попадает на уду. Соединенными усильями трех промышленников ее вытаскивают на поверхность океана, а четвертый, самый искусный, стоить на носу лодки с мушклем или кротилом в руках; мушкль – деревянный молот, весом в 20 фунтов. Как только голова акулы показалась из воды, он бьет ее со всего размаху мушклем, кротит. Акула разом лишается чувств. Ее перевертывают и тотчас же вскрывают ей брюхо клепикои, т. е. хорошо отточенным и крепким ножом с рукоятью в 1 1/2 аршина. Акульи молоки (воюксу, печенку) вынимают и. берут в лодку, а плавательный пузырь ее (паюс) надувают воздухом, посредством дудки в 3/4 аршина. Потом снимают акулу с крюка и пускают ее в море. Надувают паюс именно с тою целью, чтоб туша убитого животного не опустилась на дно, где ее тотчас же съедят другие акулы, которых уже не заманишь после того на приманку. Впрочем, если лов акулы производится со льда, то тушу бросают прямо на лед, где она и остается до тех пор, пока весенние ветры не унесут льдины в открытый океан,.. (окончание главы пропущено. В оригинале не хватает стр. 58, 59, 60. Далее идёт содержание второй главы, прим. ред. КК)

Примечание

[43]
1 Вообще же помору-судохозяину каждый покрученник (считай все) обходится в 35 р. Если он возьмет на промышленника по 40 р., то он уже вышел из убытка, а когда при хорошем промысле ему достанется по 80, 90, 100 руб. с каждого и более, то барыш его уже становится весьма значительным.

[45]
2 Путь этот подробно рассказан в очерках “У Океана”

<<< Вернуться к оглавлению | Следующая глава >>>

 

© OCR Игнатенко Татьяна, 2011

© HTML И. Воинов, 2011

Оргинал главы PDF

 

 

 

| Почему так называется? | Фотоконкурс | Зловещие мертвецы | Прогноз погоды | Прайс-лист | Погода со спутника |
начало 16 век 17 век 18 век 19 век 20 век все карты космо-снимки библиотека фонотека фотоархив услуги о проекте контакты ссылки

Реклама:
*


Пожалуйста, сообщайте нам в о замеченных опечатках и страницах, требующих нашего внимания на 051@inbox.ru.
Проект «Кольские карты» — некоммерческий. Используйте ресурс по своему усмотрению. Единственная просьба, сопровождать копируемые материалы ссылкой на сайт «Кольские карты».

© Игорь Воинов, 2006 г.


Яндекс.Метрика