В. И. Немирович-Данченко,"Страна Холода", 1877 г.

[3]

ОТПЛЫТИЕ ИЗ АРХАНГЕЛЬСКА.

Белое море. – Плавание в тумане. – Крушение судов. – Как вымирают люди на северных островах.

Мурман и русская Лапландия давно манили меня в малоисследованную глушь своих пустынь, в те горные и прибрежные захолустья, где северная природа поражает туриста своим мрачным величием. Я еще прежде ознакомился с этим краем, по рассказам промышленников-поморов, и передо мною, словно въявь, часто рисовались каменные валы кольских берегов, оглашаемых только ропотом вспененных валов, резким криком чаек и рыданьями гагар. Не меньше интересовали меня первые поселения, испещряющие теперь карту западной части Мурмана, та колонизация этой далекой стороны, о которой очень много говорилось и писалось в последнее время. Хотелось на месте видеть жизнь смелого и предприимчивого помора-рыболова в его летнем становье, отважного колониста, русского, финна или норвежца – все равно, в его плохо на первый случай сколоченном доме или в черной землянки. А там дальше – раскрывалась заманчивая даль, свежая горная и лесная глушь, никому неизвестная точно, никем не занесенная на карты, где неутомимо борется с нищетою и кулачеством честный и мирный труженик севера – лопарь. Великолепные озера Лапландии, ее порожистые реки, величавые панорамы каменных вершин, водопады, погосты инородцев с их своеобразным бытом – обещали много новых впечатлений, манили в их таинственную даль. Я подготовлялся к поездке, изучая все известное о дальней полярной окраине Кольского полуострова, когда в июле 1873 года мне представился случай осуществить свои планы, отправившись до норвежских городов Варде-хуз и Вадсъ-э на пароходе срочного Беломорско-мурманского товарищества “Качалов”, а оттуда уже на лодках по становищам Мурмана и [4] пешком – внутри Лапландии. При этом мне пришлось ознакомиться с безурядицей названного пароходства. Выданный мне билет на пароход “Качалов” нужно было предъявить управляющему товариществом. Судя по газетным объявлениям, я думал, что контора его помещается не далеко. Еду туда – оказывается, что она давно уже переведена в другое помещение, на противоположном конце города. Разумеется, об этом никому объявлено не было. Отправляюсь по адресу – новый сюрприз: контора переменила квартиру. Нужно ехать опять назад. Приезжаю, в полной уверенности, что здесь конец всем моим мытарствам, но, увы! за два только дня управляющий перебрался в Соломбалу – опять на другом краю Архангельска. Там тоже меня посылали от дома к дому, из одной улицы в другую и, наконец, уже под вечер, я нашел обетованную землю после десятичасового скитальчества под дождем, промочившим меня до костей. Начало, как видите, обещало мало хорошего.

Отъезд был назначен на 20 июля. Рано утром я собрался и отправился на пароходную пристань, торопясь, чтоб не опоздать. Приезжаю – пары не разведены, в конторе ни души, какой-то сонный парень чистит палубу, да у самых кожухов, растянувшись, спить матрос, аппетитно похрапывая; у закрытых дверей каюты первого класса груда мусора.

– Что это значит? Ведь, через два часа пароход отходит?

– А вам чего? лениво спрашивает меня парень в кожаном переднике.

– На пароход.

– На пра-ход!.. Так-с... только, что ж вам делать у нас ноне?

– Как что делать? я еду на Мурман.

– Так пожалуйте двадцать четвертого.

– Да вы надо мной смеетесь? Вот объявление.

– Что ж, что объявление! Без матросов никуда не уйдешь. А у нас ни одного матроса нет. Всех управляющий новый прогнал. Потому народ, при прежнем-то набалованный, работать ленится; ну он их и прошарил. Таперича от вышнего начальства дозволения ждет – взять пока военных матросов с парохода “Самоед”. Много сегодня приезжало пассажиров!.. Иные-прочие ругались даже.

Пришлось опять тащиться назад, проклиная товарищество и его оригинальные, ни на что не похожие порядки.

Наконец, 24 июля, еще издали я увидел сероватую полосу дыма, клубившегося из трубы парохода. Толпы народа на пристани, гул и говор охватили меня той бодрящей суетой отъезда, которая приходится по душе истинному цыгану-туристу. День был жаркий и [5] ясный. Обыкновенно сонная гавань Архангельска поражала необычайным оживлением. Рядом с пароходом строилась громадная парусная шкуна; оттуда доносились стук молотков и смелые мотивы поморских песен. Вдали чернел целый лес мачт. Всевозможные суда, начиная от неуклюжего ливерпульского “угольщика” и кончая колоссальными английскими пароходами, тут же грузившимися с барок, загромождали зеркальную поверхность Северной Двины. В толпе, окружавшей пароход “Качалов”, слонялись иностранные матросы и порою из общего гула выхватывались звонкий крикливый фальцет итальянца и хриплая солидная ругань подгулявшего британского шкипера. Тут молчаливо смотрели на приготовления наши к отъезду норвежцы, а там, в веселой толпе гамбургских судорабочих, мелкою, подмывающей дробью раскатывался брюшной, самодовольный хохот шкипера, медно-красное лицо которого, опаленное лучами солнца под всеми широтами, сияло на этот раз особенно торжественно. Да и немудрено. Под руку с морским волком вертелась какая-то поношенная девица, объяснявшаяся с мудрыми немцами на варварском, необыкновенном наречии, не лишенном, впрочем, энергии и апломба, благодаря обильно уснащавшим его пряностям. Из группы русских сыпались трехэтажные слова и только военные матросы, временно взятые на пароход “Качалов”, исполняли свое дело с той молчаливой сдержанностью, которая везде и всегда характеризует наших моряков на службе.

Но лучше всего были окружавшие нас грациозные, кокетливые шхуны, каждою своею снастью, каждым оттенком отражавшиеся в воде. На некоторых не оказывалось ни души. На других, только что приплывших, неподвижно, словно каменные, стояли таможенные досмотрщики, да шаловливо суетились юнги. На одном из ближайших судов показалась было всклоченная черная голова, кока¹ из негров, тотчас же обратившая на себя внимание прекрасного пола, столпившегося на пристани. Разумеется, посыпались интересные замечания, обнаруживавшие глубокое знание этнографии и антропологии. Ближе всего к “Качалову” стоял “Самоед”, военный корвет превосходной конструкции, почему-то убранный едва шевелившимися флагами, на мачтах и снастях.

Полюбовавшись на яркую и суетливую панораму гавани, я обратился к пароходу. “Качалов” вышел из фабрики Митчеля и Комп., считающейся одною из лучших, хотя и самою дорогою в мире [6] Действительно, пароход быль сделан очень изящно и в других водах оказывался бы превосходным паровым судном. Тем неприятнее было видеть на нем всю мерзость запустения, оставленную прежним управлением в наследство новому. Котлы были видимо неисправны. Винты свободно ходили и двигались, клапаны расшатались, вода сочилась, откуда ей вовсе не следовало сочиться, два компаса показывали север в противоположных направлениях.

– Котлы-то не совсем надежны, обратился я к одному из пайщиков товарищества, бывшему тут же.

Он добродушно засмеялся мне в ответ и снисходительно потрепал меня но плечу, точно я сказал какую-нибудь наивную глупость.

– Никто, как Бог! Забыли разве, что без воли Его ни единого волоса.. Все под Ним ходим. Ох! То-то оно, о механике думаем, а про Господа Вседержителя забываем. А вы на Него, на Отца небесного, уповайте... Против всякой вторы² – Его покров и защита... Уповайте!..

– Большой пароход упование-то ваше не спасло.

Лицо патриарха разом приняло серьезное выражение.

– А я что же говорил? Будьте так добры, позвольте узнать, что же я-то говорил? На “Алексии” шкипером-то кто был? Иноверец! Он и икону-то, нашу матушку казанскую, из своей каюты приказал вынести... Она и не стерпела. Нет, ты думал это так? Это, брат, премудрость. Тут подумать надо! завертел он около лба перстами. – Ты на механику свою надеешься, паром пущаешь... паром!.. И он начал уже подозрительно посматривать на меня, точно я проповедовал ему какую-нибудь разрушительную теорию. – Нет... ты паром-то погоди пущать. Паром всего не обнимешь. Я десять годов на шкунке хожу и шкунка-то, что собачонка соломбальская, плюнуть только, да! Паром-то она не попыхивает, а все божьим произволением держится. Какие погоды бывали – страсть!.. А ты, паром, думал! Нет, ты скажи, перед дорогой-то молебны служил, аль нет?.. Вашего брата, Ирода, в воду бы... бормотал он, уже отходя от меня. Котлы! Нет, у тебя крест-то на шее висит ли?..

Потерпев фиаско, я уже не стал никому сообщать своих опасений. Впрочем, пассажиров отчасти успокоило и то, что на этот раз, вместо капитана, шел управляющий пароходством, А. И. Мильбах, которому северные воды известны, как свои пять пальцев.

[7]– А он паром думал! раздавался издали негодующий голос в толпе поморов. – Против Бога паром пущать вознамерился. Как и не пропасть с таким народом!

– Народ ноне, я тебе скажу, самый искариотский! слышался сочувственный ответ.

– Нет, ты подумай: против Господа, творца небесного – паром попыхивает.

Толпа у пристани все сгущалась; на пароход, одни за другими, являлись запоздавшие пассажиры. Их, впрочем, собралось немного: онежский купец и судовладелец, ехавший в Норвегию; помор из Колы, отправлявшийся в Еретики, в свою факторию; какой-то допотопный чиновник, надоедавший нам невообразимыми анекдотами самого клубничного свойства. Его куцая и круглая супруга то страдала морской болезнью, то грызлась с мужем. Тут же выступала длинная фигура – норвежец, занимавшийся некогда акульным промыслом в Тириберке, близ острова Кильдина; моряк Щабунин из Колы, тридцать лет ходивший по Ледовитому Океану, да какая-то сантиментальная девица из Архангельска, ехавшая на Сосновец навестить своего отца, смотрителя тамошнего маяка. Впрочем, в качестве единственной представительницы прекрасного пола у нас на пароходе (чиновницу нельзя же было зачислить в прекрасный пол), она пользовалась особенным вниманием всех пассажиров.

Наконец, пароход дрогнул – и нас подбросило. Оказалось, что под каютою первого класса находится винт. Это был несноснейший соседь, надоедавшей нам хуже пряных анекдотов чиновника. Он постоянно грохотал внизу и, расшатавшись, не вертелся, а бил в бока своей полости, что, разумеется, неприятно отзывалось на нас. В высшей степени верно было сделанное одним знакомым сравнение парохода с разбитою дурным ездоком лошадью, на которой после него тяжело ехать и завзятому спортсмену. Когда мы вышли на палубу, расстояние между нами и пристанью все росло, а пестрая толпа на берегу, уменьшаясь и уменьшаясь, слилась, наконец, в одну яркую полосу; эта полоса суживалась и суживалась, пока не обратилась в линию. Наконец, и линия пропала. Зато направо и налево стояли иностранные суда, щеголеватые бриги и пароходы, а перед нами раскидывалась изящная панорама растянувшегося вдоль берега Двины Архангельска с окрестными селениями, белые церкви которые точно висели в синем воздухе, сверкая своими куполами.

– Кажется, погода сулить нам покойную дорогу? обратился я к онежскому коммерсанту.

– Тьфу! тьфу... Что это вы, батюшка? Скорее плюньте в море.

– Зачем? удивился я.

[8]– Как зачем? Оно этого не любить. Сейчас шторм, и пойдет трепать. Я его знаю. О нем никогда ничего не говорите. Оно все слышит. Вы думаете, в нем разума нет... Оттого мы вашего брата, пассажиров, на свои поморские суда и не берем. У вас сейчас и пойдут: ах погода! ах море! ах воздух!.. Ну сейчас тучи, ветер, и почнет трепать. Самое неподходящее дело море хвалить.

Наконец, и Архангельск пропал, заслоненный извилинами пустынных берегов, то зеленевших мелким леском, из которого порой высоко выбегали стройный стрелки елей, то ложившихся пустырями, покрытыми блеклою и редкою травой. Скоро пароход прошел мимо сплошь застроенного лесопильными заводами острова Маймаксы. Тут неподвижно чернели в голубом зеркале воды несколько судов и пароходов, явившихся за досками. Длинные ряды плотов тянулись к берегу, на котором ключом кипела суетливая, трудовая жизнь, двигались толпы народа, гремели паровые машины, виднелись десятки лошадей, перетаскивавших бревна к амбарам.

Мы шли теперь рукавами реки Двины, которая при устье распадается на множество перепутанных между собой ветвей. Главными из них считаются мурманское, березовское, маймакское и никольское течение. Весь северодвинский лиман усеян островами, то лесистыми и слегка возвышенными, то низменными, заливаемыми в водополье. Между ними есть и большие; на некоторых расположено по нескольку селений, хорошо отстроенных, людных и состоятельных в экономическом отношении. На одном из них белеют бастионы новодвинской крепости, ныне совершенно упраздненной. От Архангельска до бара пароход шел около шести часов. Двина все раздвигалась и раздвигалась; скоро левый или летний берег пропал из виду, а правый – зимний (Мезенский) чуть-чуть мерещился над морем. Тем не менее, еще можно было разобрать на нем зеленую щетинку леса вверху и едва заметную желтую полоску внизу. Мимо нас проходили корабли и поморские шхуны. От нечего делать мы следили за их приближением: показывалась точка, выраставшая в прямую черточку, черточка удлинялась; вырисовывались белые паруса; затем оттенялся грузный корпус судна. Ближе и ближе. Вот определились снасти; вот на палубе забегали матросы. Толстый “капитан” машет нам шапкой; мы ему тоже, экипаж что-то кричит – нам не слышно. Мимо! И опять встреченное судно становилось все меньше и меньше, пока черная точка его не пропадала в противоположной стороне горизонта. И снова свинцовые волны ходят по всему простору, ритмически ударяя о стены парохода. У бара “Качалов” взял немного направо, и перед нами скоро поднялись створные [9] маяки Мудьюги – большого и богатого селения, производящего самостоятельную торговлю с Норвегией. Несколько иностранных судов стояло тут на якоре, и пропасть шхун и лодей поморской работы чернело в покойных водах небольшой салмы. Многие архангельские купцы еще недавно были крестьянами этого села. Самая Мудьюга расположена на острове того же имени, на матером берегу. Пролив между ними называется Сухим морем, потому что во время отлива он обсыхает весь и с острова можно пройти на материк через морское дно. Стоящие в проливе суда, лодьи и шхуны накрениваются на бок и лежать так, пока их не подымет вновь прибывающим приливом. Салма Сухого моря между северною оконечностью Мудьюги и матерым берегом, образующим здесь длинную Куйскую Косу, называется Железными Воротами. Сам остров Мудьюга узок и низмен и, не будь здесь большого маяка, он не пользовался бы никаким значением. Фарватер в этих переходах опасен и извилист. Направление его указывают два параллельные ряда буев, которые в осенние ночи и вообще в сумерки вовсе незаметны, почему в это время не редкость встретить корабль, бросивший якорь, “заночевавший” на фарватере. При небрежности судохозяев и невнимательности рулевых и вахты, часто случаются при этом столкновения. Положившийся на произволение Господне, корабль идет себе, идет не видя буев, и, к крайнему удивлению своего благочестивого экипажа, въезжает прямо в корпус судна, стоящего впереди на якоре. К Мудьюге приходят из Норвегии и отсюда отходят в города Бардо, Вадзе, Тромзо, Берлевог и ГаммерФест, Порсангеръ-Фьорд, остров Магероэ и др., до ста судов всякого рода, начиная от хорошей шхуны и кончая допотопною, по образу и подобию Ноева ковчега сооружаемою лодьей. Невдалеке от села виднеется богатое местечко Куя, перед которым стояло на якоре несколько судов местных капиталистов.

Здесь почти вовсе не производится рыболовства, зато ежегодно стреляют и ловят в сети морского зверя для добывания из него сала, скупаемого архангельскими отпускными домами. В Белом море, у его восточных берегов, ловится нерпа, морской заяц, лысун, белуха. Нерпу и морского зайца стреляют, белуху ловят в невода особенного устройства. Главный же местный промысел – добывание лысунов. Вот как, между прочим, описывает г. Данилевский привычки этого животного: лысуны начинают жиреть с Ильина дня. С октября они идут в заливы Северного океана и, главным образом, в Белое море. До тех пор они проводят время в северных широтах полярных морей. Цель зимних переселений лысуна – скрещиваться, рожать детей и кормить их грудью. [10] Архангельские промышленники рассказывают, что кожа, т. е. стая лысунов, гребет бесчисленными стадами все в одном и том же направлении, из окрестностей Новой Земли в Белое море, мимо Тиманского берега. К февралю они собираются в Двинской залив, где около Сретенья начинают рожать на льдинах. Выводок сначала в воду не ходить, потому что на нем шерсть еще мягка и пушиста. Матери плавают невдалеке от детей и делают во льду продушины, чрез которые могут выходить на тороса³. В первую неделю своей жизни лысуны-дeти именуются зеленцами. Скоро желтый оттенок их шерсти пропадает и по чисто-белому цвету их называют бельками. Шкуры зеленцов и бельков ценятся до 3 руб. (по г. Данилевскому от 1 р. до 2 р.), но жира в них еще мало. Недели через три или через месяц, они начинают линять, кожа становится хуже, шерсть слабо держится и делается клочковатой. Это – хохлуша. Их уже бьют для жиру. К этому времени их кожа с салом весит от 1 до 1 1/2 пуда. Между тем, льдины, вследствие господствующих течений, мало-помалу отрываются от берегов и относятся к северу, впрочем, весьма медленно; при каждом отливе подвижной лед отходить от постоянных береговых припаев и относится в море. С каждым приливом его снова приносить к берегу, но уже не к первоначальному месту, а нисколько севернее. В это время промышленники восточного берега Белого моря сходятся в становище Кеды, при выходе из беломорского горла, у мыса Воронова (находящегося в 66-ти верстах от противоположного морского берега– Терского, на Кольском полуострове, если считать это расстояние до реки Сосновки и становища Сосновского). Тут уже “кожу” отливом относить с Зимнего берега к Терскому и опять обратно к острову Моржовцу, находящемуся у входа в Мезенский залив. Потом, лысуны направляются вместе с льдами прямо к северу, вдоль Канинского берега. Детеныши оказываются настолько взрослыми, что могут сами ходить в воду. Они называются серками, так как шерсть их вылиняла, а вместо нее выросли гладкие, плотно к коже прилегающее волосы серого цвета. Серки возвращаются в Белое море, уже достигнув половой зрелости. К сентябрю они становятся, по местному названию, серцами, а через год считаются совершенно взрослыми и обращаются самцы в лысунов, а самки в утельг. Большие лысуны, оставившие еще прежде детенышей, в первых числах марта начинают в Мезенском заливе “бегаться”. В это время они положительно теряют сознание окружающей их обстановки, так что промышленники зачастую одним ударом убивают и самца и самку. [11] После они отдыхают на льдах Мезенского залива, занимая своими бесчисленными стадами громадные льдины. Такие юровья лысунов известны под именем залежек. В Белом море, как только зверь сберется в Двинскую губу, его местные жители стреляют, почему и самый промысел называется стрельным. Стрельный период звериного лова начинается с Николина дня и продолжается месяц. С окончания стрельного периода до Сретенья идет выволочный промысел, когда бельков бьют палками с железным крючком ни концах, больших же лысунов стреляют из винтовок. Затем, добычу выволакивают на берег. Иногда артель промышленников, для того, чтоб ловче обмануть зверя, прибегает к хитростям. Так, они надевают белые совики (меховые оленьи рубахи шерстью вверх), а на голову особенного покроя белые колпаки – кукольни. В этом костюм человека трудно отличить от поверхности снега.

Из одного Архангельска отправлено заграницу, в 1872 году, 17,218 штук шкур тюленьих, тюленьего сала отпущено туда же в 1872 году 31,194 пуда. Цифры отпуска колеблются сообразно удаче или неудаче промысла. Внутрь России сала идет весьма немного, зато шкуры преимущественно направляются на отечественные рынки. Из них приготовляются подошвы, упряжь, пояса и др. предметы. В прошлом году, здесь промыслы были крайне неудачны; особенно же выдаются изобилием добытой с звериного промысла ворвани годы: 1849, когда заграницу было отправлено 69,000 пуд. ей, 1856 год – 60,479 пуд., 1846 год –55,075 пуд.; в 1850 году ценность добытого на одном кедовском промысле зверя составляла 100,000 рублей.

А между тем, “Качалов” все подвигался вперед, минуя Сухое море, Кую, выселок Козлы и, наконец, уже ночью стал на линии мыса Керецкого. Тут начинались Зимие Горы, простирающиеся от мыса Керец до мыса Вепрева, окаймляя этот передовой форпост восточного беломорского берега; отдельных вершин нельзя было заметить в полусумерках мглистой северной ночи, мало чем отличающейся от осеннего туманного дня, но зато общий вид дикости этого безлесного края поражал нас своим унынием. Вдали совершенно терялись жалкие урочища: Лысуново, Заозерье и Вепрь, в которых промышленниками понастроены разволочные избы, и только серая полоса пустынного хребта рисовалась перед ними безлюдная и бездорожная, словно за нею в непроглядную даль и безрассветную глушь ложилось царство смерти, где только полярные вьюги рыдают над чьими-то неотпетыми могилами. Отсюда по прямой линии до ближайшего места Кольского полуострова – Тетрина, считается 100, до Яренги 79, а до Канина носа 537 верст. Термометр ночью в 12 часов [12] упал при северном ветре, весьма, впрочем, незначительном, на 4°. Температура воды оказалась в 12° R. Такая разница поразила меня. На палубе послышался какой-то стук и звон передвигаемой рулевой цепи. Пароход несколько изменял свое направление. Нужно было взять курс на остров Сосновец, где находился маяк и куда у нас были пассажиры. В это именно время я разсмотрел впереди какую-то серую массу, точно над водой клубились громады однообразных серых туч. Они расстилались по морю, ежеминутно меняя свои очертания.

– Что это, капитан?

– Скверная штука, вот что. Это паршивое Беломорское горло часто удирает с нами такие фокусы. Нужно вам сказать, что мы теперь вступаем в царство туманов, крушений и всяческой мерзости, какая только может встретить судно на море, между двумя полюсами.

Действительно, Беломорское горло (так называется широкий пролив этого моря между Кольским полуостровом и Зимним берегом) представляет для судов и пароходов многочисленные опасности. Это почище Ирландского моря. Здесь еще в 1868 году потерпело крушение до 86-ти судов и поморских, и иностранных. Общество подания помощи при кораблекрушениях почему-то насчитывает их только 142 за весь период с 1862 по 1871 год, причем утонуло 99 человек. Эти цифры не совсем правдивы. По всей вероятности сюда не вошли случаи крушений небольших поморских раньшин, лодей, шняк, шхун, карбасов и др. С этим местом можно только сравнить пространство между Исландией и Лабрадором. Как и таи, Беломорское горло служить весною большою дорогой для ледяных масс, с неудержимою силою прорывающихся чрез эти дефилеи из Белого моря в Ледовитый океан. Горе раннему судну, которое наткнется на плывущие громады – от него не останется ни одной щепки. Стамухи⁴ разотрут его в пыль. В мае, иногда даже в начале июня, здесь еще двигаются, зловеще и медленно, окутанные туманом, колоссальные, исполосованные зелеными трещинами льдины, столкновение с которыми не выдержит ни один корабль. Случалось, что весь выход из горла заставлялся этими могучими массами. А во время бури, когда море точно борется с ними, положение в полном смысле слова делается ужасным. Один помор рассказывает, что кругом его раньшины скопились [13] ледяные громады самых причудливых форм. Он даже замечал отражение их на небе, в виде беловатых пятен, когда льды еще были вдалеке от него. Впрочем, то же явление наблюдали и другие путешественники, а Скоресби оставил нам великолепное описание такой фата-морганы приполярных стран. Когда судно упоминаемого нами помора вошло в ледяные острова, поднялась буря. Волны порою погребали под своими высоко вздымавшимися хребтами выступы ледяных громад, но спустя мгновение, громады эти опять плавно поднимались из воды, обливаясь целыми каскадами ее. Судно едва избежало опасности, когда в сорока саженях обвалилась в воду ледяная масса, нагнавшая такую волну, что раньшину, заливая водой, понесло против течения и ветра прямо в лежавшую верстах в четырех бухту.

Пройдут льды, очистится большая дорога из Беломорья в океан и из океана в Беломорье – новая беда! Начинаются непроницаемые туманы, продолжающиеся по три, по четыре дня, даже по неделям, пока сильные порывы северного ветра не разгонят сгустившейся над морем мглы. Все суда здесь в оба конца, для сокращения времени, идут по одному направлению; понятно после того, как опасны эти туманы! Звон в корабельный колокол, битье в чугунные доски на поморских лодьях, свистки на пароходах – бессильны предупредить катастрофу. Сигналы слышат, но как определить, с какой стороны они? Положим, пароход пойдет медленнее, но в таком случае ему труднее будет обойти встреченное судно, потому что на полном ходу он скорее слушается руля, чем на тихом. Остается одно – идти на удачу, рискуя или самому въехать в нос жалкого поморского судна, или быть раздвоенным о громадные британские пароходы, пробирающиеся к Архангельску. Будь это в Англии, давно здесь устроились бы и спасительный станции, и маяки с паровыми свистками для предупреждения крушений о суровые и негостеприимные берега Кольского полуострова, начиная от Пулонги до Святого Носа. У нас же, пока, по этому направлению есть только три маяка, и то простые, следовательно, бесполезные в тумане, именно: на островах Сосновце и Моржовце и на мысе Орлове, а спасательная лодка находится лишь в Двинском заливе, у острова Мудьюги. В Беломорском же горле их нет вовсе. Станции пока еще нигде не устроено. Мысы: Орлов, Воронов, Инцы и Пулонга, острова Моржовец, Три Острова, Данилов и Сосновец кровавыми чертами вписаны в историю нашего мореходства. Даже в более открытых водах, например, в Арктическом океане, скопление льдов бывает таково, что за ним останавливаются десятки судов и стоять в безопасных [14] гаванях по месяцу и более. Весною 1873 года, пароход Беломорско-мурманского товарищества три раза подходил к Семиостровью и всякий раз заставал здесь ледяные громады, запиравшие ему путь. Один помор рассказывал, что, в апреле 1869 года, он целый месяц простоял у Конушина Мыса, не зная, куда двинуться среди ледяного круга, сплошь охватившего его суденышко, которое оставить ему было жаль. Наконец, когда поднялся юго-западный ветер и крушение стало неизбежно, судохозяин и экипаж спаслись в избушке, устроенной для звероловов на этом берегу, а судно погибло менее, чем в полчаса, так что от него не осталось и следа...

Я сошел в каюту. Часа через три мы проснулись; винт под нами едва вертелся, пароход, по-видимому, шел тихим ходом. Капитан поминутно сбегал вниз, взглядывал на барометр и озабоченно производил девиации, по картам Рейнеке определяя положение корабля. Вверху слышалась суета и беготня. Бросали лаг. Опуская лот, следили за изменениями глубины. Мы взошли на палубу и я буквально остолбенел от изумления. То, что представилось мне, было так непривычно, необыкновенно, никогда не видано мною. На всем бесконечном просторе моря мы не видели ничего, кроме серого тумана, окутавшего окрестности. Чуть кто-нибудь из нас отходил от другого на несколько шагов, он исчезал вовсе, точно его поглощала какая-то неизмеримая мглистая бездна. Мы двигались ощупью. Решительно было бы все равно, если б я закрыл или завязал себе глаза. Ближайшие части палубы казались какими-то мутными и неопределенными. Я попробовал взглянуть за борт, но, вместо свинцовых валов моря с развевающимися по ветру белыми гривами пены, перед нами клубилась все та же серая, однообразная масса. Когда туман сгущался сильнее, термометр падаль, на один или на два градуса. Объяснить себе этого я никак не мог. Такое же явление наблюдается в полярных морях, когда судно вступает в туман, окутавший или сопровождающий громадную льдину. Тут же льдов не было, а между тем термометр понижался в более густом и повышался в разреженном тумане. Признаками несколько рассеявшейся мглы были сливавшаяся в какие-то пятна фигуры капитана и рулевого по средине парохода. Я пошел туда, протягивая руки вперед, как будто в темной комнате, где тоже бродят люди, и действительно наткнулся на нашего кока.

– Эх, скверно!.. Эх, мерзко! слышалось оттуда, где стоял капитан. – Этакого тумана давно не было, пояснял он кому-то.

[15] – Но, ведь, особенной опасности нет, робко звучал рядом чей-то тихтй, немного надтреснутый голос.

– Как нет! Можно наткнуться на судно иди еще хуже... И капитан не договорил своей мысли.

– А нельзя ли к берегу взять?.. предложил тот же робкий голос.

– Я вам буду очень обязан, если вы мне укажете, где берег, раздражительно ответил капитан.

Пароход ежеминутно давал резкие, продолжительные свистки. Они как-то назойливо звучали у меня в ушах. Порою, около нас слышались точно колокола. Мы вздрагивали и замирали. Свистки тогда повторялись чаще. “Что-то будет?” думал каждый из нас, понимая, что где-то близко-близко, прямо на наш пароход, может быть, по тому же курсу, плывет парусное судно. Колокола делались слышнее и слышнее, к ним иногда примешивался чей-то пронзительный крик, скрип и хряск чего-то. Наконец, звуки проносились рядом с нами, бок о бок. И мы догадывались, что шхуна прошла благополучно, что опасность миновала; на одну или две сажени левее – и катастрофа была бы неминуема.

– Ну, мы от судна, пожалуй бы, и не погибли!., слышится голос капитана: – а от него скорее останутся щепки... Вот с пароходом, да еще английским, не дай Бог встретиться. Плохо... Ах, скверно!..

Опять слышатся странные, глухие звуки, точно кто-то изо всей силы бьет в чугунную доску. Это оправа. А слева вновь гудят колокола. И удары о чугунную доску, и звон колокола сливаются в один дикий хор, в котором резво выделяются только, словно искры на однообразном черном фоне, свистки парохода

– Это еще что?

– А то, что молись Богу! говорит Г*, и я слышу, как нервно дрожит его голос, только не вижу самого. – За упокой душ молись!

– Разве есть что?

– Молись Богу, говорю. Направо судно идет и налево судно.

Свистки стали еще отчаяннее, словно пароход наш молил о пощаде, взывал к кому-то о спасении. Звуки все ближе и ближе и, наконец, мы проходили между ними, перекликаясь и слыша даже, как направо разносится громкая команда и какой-то хриплый голос дробится в прерывистую ругань.

– Ну, слава Богу!., говорит кто-то и где-то.

Звонок. Еще звонок. Пароход дрогнул и остановился.

– Тащи лаг! гремит команда капитана. Зазвенела цепь, где-то визгливо проскрипело железо.

[16] – Есть! слышится ответь

– Сколько прошли?

– Восьмнадцать!

– Лот!..

– Есть...

– Сколько?

– Тридцать две сажени...

Потянуло опять легким северным ветром, разом пахнувшим на нас полярным морозом. Кое-где разорвало туман и направо показалась широкая полоса, словно коридор, по которому летели прямо к пароходу неудержимые табуны вспененных валов. Но вот коридор заволокло вдали, в самом конце его. Марь ползет по его дефилеям... все ближе и ближе... и снова кругом одна серая, однообразная пелена какой-то суховатой, не оставляющей по себе влажности, мглы. А там, опять свистки, опять звон и битье в чугунную доску...

Наконец, все это начало нам приглядываться. Мы сошли в каюту. Здесь бывалые люди толковали о встречах в тумане, о крушениях у негостеприимного берега между Пулонгою и Сосновцем. Один целый месяц с своим экипажем сидел на реке Бабьей, другого занесло на необитаемый остров, трети спасся на обломках разбившейся об иностранный пароход лодьи. Ш* рассказывал, как в такой же туман его вынесло на жалкой шняке в океан и бросало там с волны на волну в течете трех дней, показавшихся ему за три года. Замечательно, что при переходе в каюту нам как-то странно было видеть лица друг друга.

– Море известно – измена лютая!.. На него положиться нельзя. Только ты зазевался – рраз! И читай отходную.

– Карт хороших нет, сказал кто-то. Все переглянулись и засмеялись.

– А ты, что с ей, с картой поделаешь здесь. Округ туманом как охватит, не поможет и карта; ты на карту не надейся.

– Нет, острил кто-то: он на ей, на эфтой самой карте уедет. Прямо она его в пристань – на коргу⁵ доставить.

– Все от Бога.

– Известно от Бога.

– Нет ничего лучше, как на соловецких пароходах. Только чуть буря – счас молебен.

– Так тебе молебен и поможет, заметил помор раскольник.

[17] – Што нет... Ты, я вижу, тоже с затылком. Из-за вас, чертей, пропадать приходится!..

Опять начались разговоры о крушениях; из них видно было одно: нечего и думать о сколько-нибудь успешном плавании вдоль наших северных берегов, пока они не исследованы и с должною точностью не нанесены на карту. Число крушений в северных морях и Ледовитом океане объясняется именно тем, что суда наших промышленников должны идти куда глаза глядят, не справляясь с картой. Вот почему Тиманский, Канинский и вообще весь Мезенский берег пользуется такою дурною славой. Не то, чтоб они были недоступны, – нет! Карское море давно оказывается удобным для плавания; норвежский профессор Норденшильд удобно прошел вдоль берегов Сибири в Енисейскую губу; главное препятствие к развитию плавания в том, что окраины Ледовитого моря на юге положительно никому неизвестны. Правда, существуют карты; но это не морские карты. С этими картами ни один судовладелец не сунется дальше Зимнего берега.

Необходимость гидрографической описи Белого моря и берегов Северного Ледовитого океана давно сознавалась всеми. Такою описью обусловится и удобство непосредственного морского сообщения с Сибирью. Администрация несколько раз уже ходатайствовала о командировании с этою целью для производства работ особой экспедиции, но морское министерство не нашло возможным одновременно производить описи в южных наших морях и северных. Если б наше общество обладало какими-нибудь средствами, а главное, предприимчивостью, способностью к почину, оно обошлось бы в этом случае и без пособий от казны. К несчастью, у нас и богатые люди гораздо более помышляют о приумножении своих капиталов, чем о дружных усилиях, направленных к развитию экономических средств того района, которому они обязаны своими богатствами. Жил, например, в Архангельске, выехавший теперь в Петербург, купец Грибанов, ворочал миллионами – а спросите, что он сделал для Севера? Основал ли какое-нибудь учебное или благотворительное заведетение? Дал ли северу возможность исследовать один из тех вопросов, от разрешения которых зависит его будущность?.. Нет, примеры благородных капиталистов, в роде Нибоди, на нас не действуют вовсе!

Правительство, впрочем, делает пока что может и как может. Так, в 1872 году, морской офицер г. Тягин, по распоряжению своего непосредственного начальства, производил исследование Мезенского залива, насчет купца Русанова. Тот же г. Тягин осмотрел на счет морского министерства Печорский залив. Разумеется жела[18]тельно было бы знать что-нибудь более об этих рекогносцировках; но, как слышно, отчет исследователя не будет вовсе опубликован, потому что в последнее время к печатному обсуждению мер, принимаемых по отношению к нашему северу, властные люди относятся весьма и весьма неблагосклонно. Чем объясняется такое недоверие к печати, всегда сочувственно отзывавшейся об Архангельской губернии и ее нуждах, всегда поддерживавшей всякое ходатайство, направленное к преуспеянию края – неизвестно. Поневоле собираешь слухи стороной из возможно верных источников. Таким именно путем мы узнали, что комиссия, учрежденная по вопросам, возбужденным о русском севере, пришла к единогласному заключению о необходимости вторично ходатайствовать о производстве гидрографических описей берегов Ледовитого океана. Поморы ждут не дождутся осуществления этого проекта, который, понятно, развяжет им руки и даст возможность пуститься в неизвестные ныне, но по всей вероятности, обильные морским зверем пространства мало посещаемого океана.

У нас даже и дешевле стоющие работы не могут осуществиться: так, например, сделано было некогда представление о соединении телеграфом Мудьюжского маяка с Архангельском. Для осуществления этого проекта необходимо было провести проволоку на пространстве 60-ти верст, ровном, не топком и только в одном месте пересекаемом рекой. На этот предмет, однако, не оказалось денег, причем главным препятствием было отсутствие в этих местах проезжих дорог. Неужели нужна проезжая дорога там, где придется ездить одному чиновнику местного телеграфа? Дело в том, что сообщение между этими пунктами нужно было для того, чтоб своевременно давать знать в архангельский порть грузящимся здесь судам о высоте воды на баре. Как, по этому случаю, не указать на пример Норвегии, между северными городами которой часто проезжих дорог не существует, но за то все они связаны между собою телеграфными линиями? Города эти, как известно, сообщаются морем, которое там не замерзает вовсе.

Я слышал, что в подлежащее место поступило ходатайство о соединении телеграфной линией Архангельска с Онегой. Это, вероятно, осуществится скорее, во-первых, потому, что между Архангельском и Онегою есть проезжая дорога, и, следовательно, для комфортабельных разъездов телеграфного чиновника не предстоит никаких затруднений, а во-вторых, потому, что онежская компания лесного торга согласилась принять на себя львиную долю издержек по этому делу.

Около полудня туман немного рассеялся, и мы едва-едва могли рассмотреть море в десяти саженях от парохода. Странно, что небо [19] нам было видно хорошо, по крайней мере, что-то голубело над нами, тогда как солнце мы увидали только раз, да и то минуты на три, в виде красноватого, слегка дрожавшего пламени, которое становилось все желтее и желтее и, наконец, совсем поблекло. На его месте несколько времени мерещилось слабое пятно, точно масляное на бумаге, поставленной к свету. Несколько раз прорывался ветер; как-то даже показались береговые горы, так, на одно мгновенье; мы только и успели рассмотреть, что какую-то серую круглую вершину, выдвигавшуюся в море, да зубчатую полосу берегов направо и налево от нее; потом опять все заволокло туманом; но этого было уже достаточно, чтоб определить положение и взять курс корабля. Потом мы как-то близко подошли к материку, мглу разбросало свежим ветром, и ясно, как на ладони, перед нами выступила освещенная солнцем площадка с речонкой, сжатой крутыми откосами лесистого берега. Зоркий моряк Ш* рассмотрел даже группу точек у устья серебристой реки и решил, что это лопарские вежи. У самого берега, как крыло чайки, нырял белый парус... Потом вновь опустилась серая масса и, словно жидкий кисель, расползлась повсюду. Места становились опаснее и опаснее; мы выходили на такую дорогу, где суда почти все держатся одного и того же курса, а туман и не думал рассеиваться. Иногда, впрочем, он приподнимался вверх, кругом парохода открывался волнистый простор зеленого моря, но тотчас же края его суживались, и нас опять мгла облекала отовсюду. Туман здесь или опускается, как завеса, или лежит у самой воды, точно разостлавшись по ней. Начинается он легкою марью, потом эта марь сгущается и образует уже непроницаемую массу.

Налево – что-то темное; оно стоит на месте и словно раздвигается по мере нашего приближения. “Остров”, говорить кто-то, и мы все присматриваемся к нему, хоть рассмотреть мы ничего не рассмотрим. Точно густая туча во мгле – и только.

– Тут Водохлебова судно разбило, говорить один.

– Здорово и Хохлова потрепало здесь.

– Нет, тут, годов пять назад, английский пароход в лоск положила буря.

Разговоры, как видите, велись не совсем успокоительного свойства.

Мы все были уже в каюте, когда наверху зачастили свистки, по палубе, над нашими головами забегали матросы, послышались звонки тихого хода и, наконец, пароход остановился совсем. Мы выбежали на верх. Свисток повторялся каждые десять секунд. “Качалов” мерно покачивался на волнах. Издали едва различаемые доносились тоже свистки: пароход шел на пароход, что при одинаковом курсе [20] могло бы вызвать крушение одного из них или обоих, при малейшей неосторожности. Свистки к нам приближались, но медленно; понятно было, что и встречный дал тихий ход и подумывает остановиться. На носу “Качалова” неподвижно, словно статуи, стояли два военные матроса, зорко всматривавшиеся в туман; нахмуренный брови, медно-красные лица, выражение серьезной мысли на них, коренастое сложение делало их типами того особого сорта моряков, которым справедливо может гордиться всякая страна. Нам пришлось дожидаться недолго. Скоро, почти у самого носа “Качалова”, показалась громадная темная масса. Свистки звучали не прерываясь. Оба парохода дали задний ход. Расстояние между ними увеличилось. Один повернул направо, другой налево, и тогда уже они прошли мимо друг друга. Мы рассмотрели только смутные очертания колоссального тела, над которым едва-едва рисовались мачты и снасти. Чудовище пыхтело и свистело. Пароход был втрое более нашего. При неосторожной встрече мы в две минуты пошли бы ко дну, не оставив по себе и следа. Спасение, разумеется, было бы невозможно.

Свистки опять стали реже, пароход дрогнул и двинулся вперед несколько быстрее. Мы шли половинным ходом по 5 узлов в час. К четырем часам туман стал яснее, море уже было видно вокруг сажен на пятьдесят, и очень кстати, потому что теперь нам поминутно попадались поморские шхуны и шняки. Разумеется, при каждой встрече подымался неминуемый концерт колоколов, чугунных досок и свистков. Одна какая-то ладья даже выстрелила из жалкой пушчонки, неизвестно зачем красовавшейся у нее на носу. Тут в первый раз я видел очень странное оптическое явление, изредка повторяющееся в тумане: проходящая мимо шхуна, казалось, шла вверх ногами, т. е. килем вверх, а мачтами вниз. Несмотря на естественность этого фантома, он оставлял по себе сильное впечатление. Впрочем, это случилось только однажды и не повторялось более, так что шхуны, следовавшие за этой в получасе расстояния, уже были видимы как следует, не сбивая с толку чиновника, который при таком необычайном явлении забыл все свои анекдоты и счел лучшим отретироваться в каюту сообщить жене, к ее крайнему ужасу, что дело неладно, советуя ей молиться соловецким угодникам Зосиме и Савватию.

Так, в непроницаемом тумане, мы дошли до Сосновца, не видя его. Берега Кольского полуострова здесь чрезвычайно опасны; разумеется, нечего было и думать заходить к маяку, и пассажирка, ехавшая именно сюда, должна была по дороге прокатиться в Колу и Норвегию. Жизнь отставных моряков, нанимающихся обыкновенно в смотрители маяка – крайне печальна. Помимо скуки и однообразия, [21] им предстоит иногда умереть здесь от цинги; даже в благоприятном исходе болезни, они все-таки остаются без помощи, без ласкового родного взгляда, до тех пор, пока зимние вьюги не отпоют своей последней зловещей песни над занесенным снегами островом и первое судно предприимчивого рыболова не явится перед одуревшей от апатии командой маяка.

О цинге говорилось и говорится очень часто, но едва ли мы ошибемся, предположив, что большая часть читающих описания путешествий по северу не знает, в сущности, этой болезни. Появление цинги обусловливается исключительно мясной соленой пищей, отсутствием солнца во время арктической зимы, теснотой и духотой помещения, бездеятельностью, унынием и тоскою по родине. Первый симптом цинги – необычайная слабость. Под вами гнутся колени, вы едва дышите, голова не работает, руки висят, как плети, хочется спать; кажется, только бы лег – и заснул, а между тем, сон не приходить и это бодрствование еще усиливает ужас положения. Наконец, на лице, на теле появляются синие гнилостные подкожные пятна, от больного распространяется кислый запах, десны пухнуть, делаются рыхлыми, губчатыми, покрывают зубы. Потом на них проступают язвы, сквозь е

которые сочится кровь. Они издают невыносимый запах. Так продолжается не долго. Скоро опухают ноги; в сочленениях, вдоль спины чувствуется то острая, то ноющая боль. Конечности корчатся. С каждым днем упадок сил становится заметнее, организм слабеет быстро и безвозвратно. Язвы увеличиваются, кровотечение из десен повторяется чаще и сильнее. Кровь идет из горла, выделяется и иными путями. Наконец, наступает смерть, сопровождаемая страшными страданиями. Новая Земля, Мурман, Мезенское поморье, беломорские острова, Шпицберген, Ян-Майен, Гренландия, Лабрадор, Баффинова земля усеяны могилами несчастных, умерших такою страдальческою смертью. На Сосновце раз вымерло от скорбута все его население и об этом узнали только тогда, когда казенная паровая шхуна явилась на остров с материалами для ремонта маячного здания. То же самое повторилось и в прошлом году на острове Жижмуе, находящемся в Онежском заливе, прогив Сороцкой губы.

Напомним этот случай, дающий понятие, что встречает человека решающегося провести здесь зиму. Шаг за шагом можно воспроизвести тяжелую жизнь и, наконец, общую смерть его населения. Материалами для этого послужат журнал смотрителя маяка, положение найденных тел, внешняя обстановка их быта, подробный осмотр кладовых и сараев и, наконец, общие данные о зиме того [22] года. Наш рассказ, таким образом, будет совершенно верен действительности.

Жижмуй – небольшой остров в Белом море, в пределах Кемского уезда, между двумя его пунктами: Сумским Посадом и селением Сорокою. От берега остров удален на девяносто верст и представляет низменную полосу земли, возвышающуюся только на одном пункте, где и был недавно устроен маяк. Некоторые места острова покрыты небольшими лесками из ели, сосны, изредка березы. Уныние полярного пейзажа сказывается здесь повсюду и во всем. Только кое-где по отложинам зеленеют лужки, испещренные скудными цветами северной флоры. Население острова было крайне немногочисленно. Смотритель маяка, прапорщик Мехренгин, и трое рабочих, служащие по найму, – вот и все были обитатели Жужмуя в зиму 1872–1873 годов. Жилось им скучно, невесело. Еще летом и в начале осени, когда мимо ходят поморские шхуны, да карбасы кемлян посещают небольшие беломорские острова – туда-сюда. Зато зимою здесь глушь и дичь неисходные. Во время навигации случаются и развлечения. Последние суда, проходившие в этом районе и посещавшие Жужмуй, видели там какую-то женщину-поморку, которая, будто бы, жила здесь “у команды”. Но в конце сентября 1872, года и эта скиталица отсюда, вероятно, отправилась домой, и четверо человек, заброшенные на безлюдный беломорский остров, в глушь и дичь, остались одни на семь месяцев. Должно быть, тяжело было этим, оторванным от всего живого, людям! Воображаю, с каким чувством они должны были провожать последнее, медленно скрывающееся на горизонте судно. Вот и чайки потянули мимо острова на юг, целые стаи медленно и грузно пролетели над маяком, в последний раз на нем команда зажгла сало – авось-де нужно какому-нибудь запоздавшему судну...

Низко повисло серое небо. С утра до ночи тянутся на нем только безобразные, темные тучи. Потянуло северным ветром... Пахнуло зимою... Выпал первый снег и тотчас же растаял. Еще и еще. Раз, заснув вечером, жители острова увидели себя утром отовсюду завеянными снегом. Зима этого года была суровая. Снегу валило видимо-невидимо. Откуда только брался. По целым месяцам он шел, не переставая. Изба жужмуйской команды была завалена снегом. Все дороги, леса, ложбины – тоже. Началась жизнь бездеятельная. Рабочие только спали да дурели днем от скуки. Начальник не занимал команды работами, потому что таких нет, да и пройти под сугробами снега было некуда. Умудренные опытом, промышленники на Новой Земле в этих слу[23]чаях прорывают себе ходы под снегом и ходят по этим хрупким коридорам и на берега океана, где ледяные громады стоять в это время точно припаянные, и на места промысла. Жужмуйской команде промышлять было нечего и незачам, да и командиру ее, я полагаю, и в голову не приходило дать рабочим какое-нибудь дело. Пища у команды, и у самого Мехренгина вначале, может быть, и было достаточна, но потом у них не оказалось ни соли, ни солонины, ни трески, ни палтусины. По осмотру, в кладовых найдены только мука, крупа, водка (немного), сахар и чай. Они не рассчитывали на такую продолжительную зиму и запаслись всем, по милой российской привычке, “в обрез”. Нечего и говорить, что о каких-нибудь противоцинготных средствах и помину не было. Ни луку, ни морошки, ни лимонов не оказалось. Бездействие, дурная и преимущественно пресная, мучная пища не могли пройти даром. В этом царстве метелей и вьюги – бодрость духа немыслима. Представьте себе положение людей, у которых вся жизнь – один непрерывный сон. Ни песни, ни голоса. Только тоскливый вой ветра да однообразный шум без конца падающего снега... Хоть кого возьмет одурь! Даже Мехренгин, и тот ничего не читал. На целом острове, кроме маячного журнала, не оказалось ни одной книги. Наши степные помещики доброго старого времени от безделья хоть мух давили – жителям острова Жужмуя не представлялось даже и такого милого занятия. И вот, предоставленные сами себе, обезумевшие от скуки, люди начинают чувствовать что-то недоброе. Организм расстраивается, является ломота в костях, отвратительный запах изо рта. Наконец, 18-го января, Мехренгин заносить в свой журнал, что один из рабочих волею Божией помре (от цинги, разумеется). Его вымыли, одели, и вынесли в сарай, где он и найден летом. От 8-го до 16-го – умерших не было, больные же в журнал не заносились. 8-го марта, журнал прекращается: Мехренгин, вторая жертва цинги, уже не в силах вести его дальше. Около этого числа, невдолг, умирает и он. Рабочие одели его в мундир и теплое пальто. В таком виде он и найден лежащим на кровати. Остались двое несчастных. Когда они умерли – неизвестно. При осмотре, оба найдены в кухне. Один, лежащим на лавке, с конвульсивно-сдернутой наверх рубашкой, которая прикрывала его лицо; другой под столом, на котором водка и кренделя. Этот – скорчен до невозможности. Нетрудно воспроизвести и последние моменты этих двух рабочих. Первый верно быль болен прежде и сильнее второго. Он мучился, лежа на лавке, где и умер. Остался один. Положение его было ужасно. Он – единственное живое существо в царстве снега и вьюги. Пока [24] был жив последние его товарищ, он мог хотя с ним перекинуться словечком. А теперь вокруг только мертвецы. Ночи длинны. Завоет ли вtтер – ему чудится Бог знаете что. Жизнь его тянется беcконечною агонией. Куда ему деваться? В комнате лежит мертвец Мехренгин. В сарай? – там лежит товарищ. В кухне? – тоже. Представляю себе, как он должен был переходить из одной комнаты в другую с лицом, исковерканным ужасом, с зачатками страшной болезни в себе самом. Наконец, он решился остаться в кухне. Не желая видеть лицо товарища, он приподнял полу его рубашки и накрыл ею безмолвного свидетеля. Он, наконец, вспомнил, что где-то есть водка. Полуживой, закрыв глаза от страха, он ощупью добрался до шкафа, вынул и присел к столу. А болезнь идет быстро, неотступно, неизбежно. С отчаянием он начинает пить, чтоб забыться, но в такие ужасные минуты водка не действует. Перед его глазами проносятся картины далекого, родного угла, дорогие, милые лица, смешиваясь в тяжелом кошмаре с искаженными лицами его товарищей. Каждый момент его жизни воскресает перед ним, и с каждым мигом смерть подходит к нему ближе и ближе. Он пьет через силу, много пьет. Ему бы только охмелеть, одурманить себя, отрешиться от действительности... И, наконец, цинга сделала свое дело. Несчастный, в корчах, падает под столь и умирает. Остров окончательно делается островом мертвых, и первые поморские суда, зашедшие сюда, встречают только трупы!

Вот возможно верное воспроизведение факта. Неизгладимо тяжелое впечатление произвело это событие на всех. Теперь, разумеется, не осталось и следа от ужасной картины. Трупы схоронены; все вычищено и вымыто, и тотчас же явились новые охотники занять место умерших. Их не пугает жребий предместников! Рабочий человек на севере равнодушно относится к своей и к чужой жизни. Борьба с суровою природой создала не сознательное мужество, не смелость – нет, какое-то игнорирование опасности, какую-то нравственную одеревенелость...

Примечания

[5]
1 Кок – на судне и на пароходе – повар. Название это принято и на наших морских судах

[6]
2 Втора – беда; местное поморское слово

[10]
3 Тороса – льдины

[12]
4 Стамухи – ледяные острова, плавающие по морю. Иногда стамухами называются только те льды, которые скопляются вокруг подводных камней и луд, оставаясь до весны неподвижными.

[16]
5 Корга – каменистамя банка, открывающаяся при отливе. У гребных судов коргою называется верхний конец фор-штевней.

<<< Вернуться к оглавлению | Следующая глава >>

© OCR Игнатенко Татьяна, 2011

© HTML И. Воинов, 2011

Оргинал главы