Сергей Дурылин. “За полуночным солнцем. По Лапландии пешком и на лодке”. 1913 г.

VI.

Полуночное солнце.

В трех верстах от Колы река опять делается порожистой, и нужно идти до Колы пешком. Скучно и пусто кругом.[103]

Высокие холмы и голые вараки угрюмы, безлесы и мертвы до отчаяния. Неведомый враг будто пришел и вырубил все леса, пожег все корни, обесплодил землю, обезлюдил страну. Ветер гудит, но и ему нечего делать: все пусто, ему нечего шевелить и качать – ни деревца, ни кустика, разве только стучать без толку в кольские ветхие домишки, – и чтобы довершить тоску и убожество, высовываются робко и пустынно у двух полноводных рек, Колы и Туломы, у океанского залива старые и черные домишки Колы.

Подумаешь, это временный стан случайно зашедших в пустыню людей. Уйдут, бросят избушки, и все будет совсем, до конца пусто. Но этому временному стану, этим домишкам, на время зачем-то построенным у океана, больше шестисот пятидесяти лет: под 1264 годом Кола уже значится в договоре новгородцев с князем Ярославом Тверским. Где ж история, где, же эти 650 лет?

Старый деревянный многоглавый собор сгорел, осталась старинная кладбищенская церковь; улицы, на которых не зачем ездить, ибо на всю Колу две лошади; люди, которым всю весну, осень и зиму, восемь месяцев в году, нечего делать, так как промысел их исключительно летний,[104] морской; люди, которым не на что смотреть, потому что горы и холмы, и все, что кругом, бескрасочно, тускло, уныло. Где же история и в чем?

Все 650 лет – как один тусклый день, холодный, серый, бездеятельный, ненужный.

Сидели здесь, в Коле, воеводы, торговали новгородцы, собирали оброки московские люди, нападали на Колу шведы и норвежцы, завоевывали англичане, – и только сон, только сон, холодный, неуютный, серый, царит здесь. Даже собаки здесь не лают, молчат, понуря голову: на кого им здесь лаять, когда все до одного свои и знакомы, “чужих” не бывает; собаки спят; проснувшись, сонно махают хвостами и вновь засыпают. Но у Колы есть хоть история в годах, а на Кольском же заливе есть город, у которого не только нет, но, вероятно, и не будет истории, у которого нет жителей, нет ничего, кроме названия: город, который даже колянам кажется каким-то гиблым местом.

Это – Александровск на Мурмане, город, открытый в 1899 г. в целях промышленного и торгового развития Мурмана.

У Александровска прекрасная, глубокая гавань, защищенная со всех сторон от ветра; но она так хорошо защищена высокими берегами от ветров, что парусные суда, за полным отсутствием ветра, вовсе не могут в нее войти,[105] а все поморские суда, для которых назначен Александровск, как торговый порт, сплошь парусные. Гавань глубока, но она так мала и тесна, что пароходы еле повертываются в ней. Рыба близ Александровска ловится совсем плохо, вернее, вовсе не ловится: значит, промысла быть не может. Вода дли питья в городе отвратительная. Уныло тянется в скалах единственная улица города с совершенно одинаковыми по типу постройки, по размерам, окраске, по всему домами. В домах живут чиновники. В Александровске самое необыкновенное и самое полное самоуправление во всей России: чиновники управляют самими собой. Почтмейстер получает письма для доктора, казначея, учителя, фельдшера; казначей раздает деньги почтмейстеру, учителю, доктору, фельдшеру; доктор лечит казначея, почтмейстера, учителя, самого себя и т. д., и т. д.

Город, в котором некому и не для чего жить. Огромные сараи построены у пристани для товаров, которых никто не привозит; удобная пристань, к которой пристают лишь пароходы, получающие за то казенную субсидию. Город,[106] из которого легко уехать в Норвегию, но восемь месяцев в году нельзя добраться до России. Город, в котором живут на осадном положении: чиновники получают двойной оклад жалованья, словно в осажденной врагом крепости.

А невдалеке от этого города без жителей или с жителями, не знающими, как только оттуда выселиться, от этого бедного города, осажденного тоской и ненужностью, шумит и торжествующе поет безграничный вольный океан.

В Северном Ледовитом океане есть ничем не выразимая, непреодолимая сила – сила тайны. Бегут огромные зеленые волны, бегут с тайной из мест, где вечная белая тайна, с севера, где не бывал никто, из вольных таинственных пространств.

В океане замечаешь только океан. Люди делаются неинтересны: пусть шумят и какие-то там живут, сердятся, спорят. Птицы – а их тут целые царства – незаметны. Само небо – мило, всегда дорого, близкое небо – словно невидимо. Приметен взору только океан, как владыка один приметен среди тысяч рабов. Неотступно, жадно, покорно[107] впивается взор в неисчерпаемые волны, в непреградимые валы, в зеленоокую глубину океана. Нет одинаковых волн, нет повторений: каждая волна – новая, прекрасная, по-иному, чем та, что прошла и разбилась о берег.

Шум океана не сравнишь ни с чем: не так шумит море, жалобней, бессильней, не так могуче, больше хочет уверить в своем могуществе; не так шумит бесконечный северный лес, тянущийся на сотни верст: в его шуме нет зова, нет непрекращающегося безумного призыва, как в океане, он только тоскует или безнадежно успокаивает, убаюкивая со щемящей сердце грустью; полуночник-ветер не так шумит в горах: отрывистей, злобней, бездомней. И разве один океан и один у него голос? Океанские голоса зовут, требуют, грозят, ласкают, шепчут, плачут или слившись, поют, какую-то вселенскую, широкую, как мир, песню. Гневно требует океан от человека чего-то, что не может дать ему человек, или просит того же нежнейшими голосами, или плачет, укоряя.

Тонкая, – о, какая тонкая! – почти несуществующая линия[108] между водой и небом, между стальным, холодным океаном и тревожным, беспокойным небом, меняющимся то в золото, то в хмурь, то в сизый свинец. Она всегда влечет и всегда убегает, эта математически вычерченная линия – грань неба и океана. В бурю, в шторм она так же точна, пряма, чиста, неподвижна, как в стойкую тишь. Когда тоскуешь по океану, тоскуешь о ней, странной математической линии океана, о высокой, неподвижной, вечной черт, нерушимой ничем.

Океан глядит на человека тысячью невидимых глаз. Он зорок. От него не уйдешь.

И, когда наклоняешься над бортом и смотришь в бездонную прозелень океана, зоркая зеленоокая глубина влечет неодолимо.

Ходкий мурманский “Ломоносов” рассекает споро и уверенно зеленые чистейшие волны, окрашивая их белой пеной. Подойдет “Ломоносове” к поморскому становищу с его летней рыбной горячкой. Вот мелькнут ютящиеся к океану избушки, запестреет залив карбасами: пахнет русской северной деревней. Со всех сторон облепят пароход рыбацкие карбасы: это поморы из становищ привезли груз или приехали за ним, а чаще не за ним, а за водкой, так как на Мурмане продажа водки воспрещена; русская тороп[109]ливая речь, пароходная суета и спешка заглушат не на долго привычные голоса океана. Но пройдет час-два – и ничто не мешает вечному гулу и молве океана гудеть, шуметь, говорить, вечной его воле – торжествовать. Дикие каменные скалы угрюмо заострили верхи над зеленой водой. Как белыми, серыми и черными точками, унизаны, усеяны они птицами. Здесь – птичье царство, по северному – птичий базар, шумливая, вольная, безбоязненная жизнь. Отсюда птичьи стаи разносятся над морем, здесь гомон и крик.

Но что этот гомон перед гомоном океана! Волны бьют берег наотмашь; иногда хочется сказать, – дают берегу пощечины и, белые от гнева, отскакивают прочь. Но в шуме и гуле океана – великая грусть. Короткие и гневные набеги ветра – и бег ветра прочь, бег ветра, которому нечего и негде колебать на тысячу верст кругом, кроме воды, потому что все, кроме нее, гранит и камень – великая каменная грудь земли. И зеленая, зыбучая, непокорливая равнина мечется в безделье, а над ней, как огромное красное жерло несуществующей пушки, стоит неподвижно огромное красное солнце. И жалким кажется пред зеленой вечностью океана нор[110]вежский городок, заброшенный на островке. Это – Вардэ, тихий рыбачий Вардэ, город трески.

На пароходе говорят только о треске. Время лова трески в Ледовитом океане для русского и норвежского севера то же, что время жатвы хлебов для средней и южной России. Все зависит от урожая и удачной уборки хлебов там, все зависит от лова трески здесь. Треска – хлеб севера. Все благосостояние Норвегии зависит от рыбной ловли, а главная рыба на севере – треска, как у нас главный хлеб – рожь. Ни один помор в разговоре не скажет просто: треска, но непременно с лаской и нежностью: “трещочка”.

Боже сохрани, сказать при поморе, что, правда, свежая треска очень вкусна, но соленая – воняет нестерпимо! Он обидится на вас и скажет вам, что лучшего запаха, чем от трески, и нет вовсе.[111]

У нашего бедного медика, в качку, выкинули, без его ведома, из общей каюты банку с погруженными в формалин медузами и морскими животными.

– Как не совестно! – негодует он на матроса.

– Да ведь оно у вас пахло нехорошо, пассажиры обижались, – оправдывается матрос.

– Нехорошо! А ваша проклятая треска впятеро сквернее воняете! – горячится медик.

– Какое же тут сравнение: трещочка – первая рыба в свете, и запаха от нее нехорошего быть не может, – сказал матрос и ушел без дальнейших объяснений.

В Вардэ все о треске, все для трески.

Целые улицы проведены между огромных деревянных козел, на которых сушатся тресковые головы, идущие на производство клея и удобрение. Эти тресковые козлы, как леса, закрывают вид на океан, заполоняют все окрестности города: ветер, вместо листьев, злобно перебирает тресковыми головизнами.

Но треска, треска, – а какая чистота в этом городе!

Прекрасны белые зоркие чайки на реях парусных судов, на сине-зеленых волнах океана, не различишь сразу, кусок ли это паруса или чайка там, на рее поморского па[112]русника. Взмахнула, взлетела – и уже стелется по воде, плоская, зоркая, хищная, вся – стремленье, вся – быстрота, глядя в синюю холодную прозелень океана.

Океан тихий, безмолвный. Волнами выточены причудливые[113] ступени в берег, а за ними, выше, частые, бесконечные ряды козел с висящими букетами из тресковых голов и гирляндами сушащейся трески.

Городок весь во флагах. На церкви, на правительственных учреждениях – всюду флаги.

– Что у вас? Праздник? какого святого?

– Нет, праздника нет.

– Почему же флаги? государственный, гражданский праздник?

– Нет.

– Почему же флаги?

– Двадцатипятилетие свадьбы господина Свена Ольсена.

Чистые, завитые барышни моют чистые полы, умные рыжие дети везут треску, как у нас сено с покоса, чинный лютеранский епископ смотрит из фотографической витрины, бойко торгуют с поморами мануфактурно-железо-бакалейные магазины. Человек с бородой ходит по городу и звонит в колокол. Позвонит, позвонит – и что-то громко возглашает. Подумаешь, он созывает народное собрание. Граждане собираются, молча окружают глашатая и слушают, и с важными лицами расходятся.

О чем он возглашал? Что случилось?[114]

Было вострублено и возглашено о последней новости по части трески.

Чисто, чисто, а есть нечего. В ресторанчик зашли.

– Дайте пообедать.

– Нельзя. Надо было раньше сказать.

– Да ведь до обеда еще долго. Успеете.

– Надо было раньше. Теперь поздно.

Это в половине второго.

– Ну, завтрак.

– Завтрак съели.

– Ну, кофе.

– Кофе только утром.

Уезжаем к себе на пароход обедать.

И вот подкрадывается ночь.

Солнце катится медленно и неохотно книзу. Между двумя молами, образующими вход в гавань, оно медлит, медлит – и клонится к океану, иссиня-зеленому, нежному, потому что в зелень Ледовитого океана вмешивается сине-лазурная веточка теплого Гольфстрима, но до глади океана солнцу еще так далеко.

Все тихо. Спят белые чайки. Спят чинные норвежцы. Не гудят пароходы. И вдруг странно вспугивают тишину[117] ночи, – ночи только потому, что у нас, где-то в России, это время называется ночью, – знакомые русские звуки: гармоника визжит и заливается в тоске. Два парня - помора едут в карбасе, белея на солнце белыми рубахами, и высокими тенорами выводят на всю гавань:

Но проезжает карбас, смолкает гармоника, глохнут голоса – и бескрайняя тишь заснувшего океана нетревожима больше ничем. Солнце, не уменьшаясь, такое же круглое и огромное, тускнеет, уже не слепит плавким золотом, уже холодеет золото и, как застывший золотой слиток, тяжело, висит над морем.

Полночное солнце!

Оно светит, не слепя; оно доступно глазу; оно кажется бесконечно огромным и непонятно легким над воздушно-синей далью океана, где не отличишь воздуха от воды. Неподвижно, стоячее солнц, неподвижный блеск, неподвижное великолепие великолепного светила. И вдруг луч, только один луч не выдерживает неподвижности золотого диска и вылетает огненной тонкой стрелой, ломаясь на куски в сонно-дрожащей воде океана. За ним – другой, третий лучи, – и медленно, еле уловимо для глаза, уловимо только потому, что оно стояло между двух молов, солнце начинает двигаться выше и выше, подниматься, восходя по лазурной невидимой лестнице, и что ни новый подъем, то новый свет, то новый вырвавшийся из золотого оцепенения луч, – и вот оно все в лучах, все в алмазах, нестерпимых, вновь опаляющих.

В огненной бахроме восходит оно в высь неба и, наливаясь огнем, полыхая новым пламенем, пускает по океану золотой ослепительный путь, устилает океан золотой кованной парчой, сыплет пригоршнями золото всюду: на небо, на гранит, на белый камень мола, на воду, на паруса, на людей, на спящих чаек.

Опять торжествующе слепит солнце. Солнечная, полночь сияет нестерпимо над сверкающим беспредельным океаном – и милую, тихую смиренницу, убранную, как жертва, природу севера венчает неописуемое, могучее, странное, великолепное – Полуночное Солнце!

С. Ледовитый океан. – Москва. – Крюково. 1911 – 1912 г.[118]

к оглавлению

OCR Дзенисов Георгий, 2014 г.

HTML Воинов Игорь, 2014 г.